Поле Куликово (СИ)

Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться. Он спал чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня и поставил на ноги. Медведь, горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись. Укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать шею коня или хребёт. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и крик не вышел внезапным. Бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом зверя, красная разинутая пасть в жёлтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от рёва, в злых дремучих глазах на него наступал враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы нить понимания. Перед ним был зверина, и он для этого медведя - тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка ещё ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему. За медведем стояла сила, вооружённая зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приёмом, обретённым за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать врага. За Николкой стоял опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой приём и своё оружие. Рогатина была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга - тогда топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упёртую в землю наклонённую рогатину, целя лезвие, отточенное с обеих сторон, в медвежью грудь. Ещё шаг, и мишка наткнётся на остриё, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, убивая себя.

Но что-то изменилось. Что?

Всё так же были прижаты уши стервятника, так же дрожала от рёва слюнявая пасть, но в глазах зверя родился страх перед неподвижным человеком.

-Што ты, Миша? - почти шёпотом спросил Николка, глядя на чёрный нос медведя. - Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на моих коней кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас, мне надобно поспешать, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь - вон их сколь в лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?

Огоньки в глазах медведя потухали от журчания голоса человека, в них металось недовольство, но уже не было злобы, рёв переходил в урчание, уши приподнимались и стали торчком, медведь повернулся боком к Николке, опустился на четыре лапы и, ворча, заковылял в лес. Парень провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, отёр лицо. Стреноженные лошади запутались в кустах на краю поляны.

-Дуры! - сказал в сердцах. - Куда попёрлись? Он бы вас в лесу-то скоро прибрал.

И захохотал. Он смеялся, пока не ушёл страх.

На четвёртый день Николка вышел на тракт, связывающий Пронск с Коломной, вблизи речки Осётр. От встречных узнал, что в Зарайске, на мосту через реку, рязанские мытники берут плату за проезд по княжеской земле и пользование переправой. Осётр - речка немалая, глубокая, а время к осени - уж Илья Пророк помочился в воды, - но рязанских стражников бегущему с рязанской земли москвитянину следовало страшиться больше холодного купания. Сосновыми гривами доехал до большой излучины Осётра и спустился в пойму. В зарослях березняка и ольхи не ощущался северный ветерок, припекало солнце, над малинником, усыпанным бордовыми забродившими ягодами, гудели осы, пахло смородиной, кружил голову хмель, свисающий с деревьев гроздьями спелых бубенцов, и в зарослях заалела калина. Будто немногое изменилось в лесах за четыре дня, а сердце Николки часто забилось, и слёзы навернулись на глаза. Как мог он два года жить на чужбине, хотя бы и приневоленный?

Пойма приподнялась, за прибрежной поляной под ветром шипели и плескали в берег волны Осётра.

Пустив коней пастись, он начал рубить мечом сушины ольхи, ощущая, как булат впивается в дерево, и, забывая, что может привлечь стуком опасного гостя. За полоской воды лежала московская земля, её близость сделала Николку бесстрашным - он не знал, насколько здесь условны границы княжеств. Переправясь, пожевал сырого толокна и прилёг на зипуне под солнышком. Очнулся в тревоге. Разлепив веки, увидел чьи-то расставленные ноги в громадных лаптях, полу заношенного зипуна, руку с кистенём, не раздумывая, обхватил ноги и рванул на себя. Охнув, человек грохнулся на землю, но навалились другие, заломив руки, скрученного поставили перед высоким тощим мужиком в кафтане хорошего сукна, подпалённом у костров. Щетина придавала его лицу хищное выражение, водянистые глаза усмехались. "Чистый бирюк, - подумал Николка. - Этот заест по чище медведя".

-Прыток, однако.

-Чё с ним лясы точить, Бирюк? - спросил бородач, которого Николка уронил. - Из-за нево, гада, всё нутро отшиб. Кистенём по башке - да в воду!