Поле сражения

Молча слушают бабы, уважительно покашливают мужики: хорошо поёт, стервец! Куды как хорошо! И Нюрка в этот час гордится Фролкой.

Фролка песен знает множество, в городе выучил, когда его поп Анисим посылал учиться на дьяка. Да только не долго учился Фролка. Живенько попёрли его оттуда. Не то украл что, не то просто не поглянулся – его ведь не поймёшь, каждый раз по-новому врёт. И снова млели бабы в приленской церкви от его голоса. Любил он петь и на полянках. Слушали тогда девки с замиранием сердца одинокий его голос, жались сильнее к широкой груди парней, прикрывая плечи ихними френчиками, таяли. А Фролка вдруг развернёт гармонь и загорланит такую срамную частушку, что у девок аж слёзы от обиды выступят, а парни приосаниваются и ржут по-жеребячьи: даёт!..

– Ещё ту, про костёр, – просит Нюрка.

Фролка молчит.

– Не ломайся, спой! Силов нету. Опосля такой работы и жеребец не ржал бы. На хрена ему ржать? На кобылу ему не вскочить…

– Тьфу, срамец! – сплевывает Марья. – Постыдился бы при стариках-то!

– Это ты старуха, чё ль? Думаю, чё это ты дайче в кустах постанывала. А это старость одолела. Степан спинку растирал…

– Гого-го! – хохочут довольные мужики, и Степан тоже хохочет, довольный. Оно хоть и ничего не было такого, а всё не лишнее вспомнить, что ты мужик.

Марья взъелась не на шутку, поносит Фролку последним кобелем, а тому как с гуся вода. Только крапчатые глаза прыгают от смеха.

Мужики с лёгкой Фролкиной руки понесли двусмыслицу, стали вспоминать какую-то Варьку-хохлушку, жившую летось на покосе, которая была зверь-баба, не упускавшая ни старого, ни малого.

Фролке не хочется, чтобы Нюрка слушала похабщину, и он начинает петь.

Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету…

Замолкли, не досказав своих историй мужики, присмирела Марья – слушают. И хотя никакого туману нету, мягкая звёздная темь кругом, а кажется – песня только вот сейчас и рождается сама собой, про всё это вот: про костёр и про разлуку, про несбыточные надежды Фролкины.

Потом покосчики ужинают и укладываются спать. Фролка жмётся поближе к Нюрке, она с краю спит, протягивает осторожно руку и попадает на упругую, как шаньга только что из печи, грудь. Звонкий шлепок заставляет всех дремавших вздрогнуть.

– Не балуй, парень, – урезонивает его Степан, – выброшу!

Фролка притворяется спящим.

В проём балагана заглядывают с синего неба бусинки звёзд, рядом тепло дышит уставшая Нюрка. Наконец все засыпают, – тяжело, с храпом, с невнятным бормотанием и протяжными стонами – намаялись. Фролка поднимается на локте, хочет рассмотреть Нюркино лицо, от которого одуряюще пахнет травами и теплом. Так смотрит он долго, пока не терпнет рука, и сдержанно вздыхает. Постепенно звёзды в проёме начинают кружиться, закручиваются воронкой и исчезают. Вместо них появляется Нюрка в одной нательной рубахе, ласково улыбается и ложится к нему. Гладит белой рукой его жесткие волосы, подвигается ближе. Фролка обнимает её и сначала нежно, а потом всё сильнее целует. Пахнет от Нюрки табаком, губы мокрые, но он не отстает. Вырывается Нюрка, отталкивает его.

– Однако сдурел ты, чё ли? – сильный толчок заставляет Фролку открыть глаза: у самого носа Колькины усы. Брыкается, вырывается Колька из крепких Фролкиных объятий. И тут же Степап присел, зашёлся от смеха. Фролка сплюнул и выругался.

– Перепутал! Ей-богу, перепутал! – катается Степан.

Заражённые смехом Степана, заржали остальные мужики, завизжали у костра бабы, Нюрка хохочет, ложку изо рта вытащить не может.

– Чего ржёте? – кричит не вставая Фролка. – Ни хрена вы не понимаете. Я его, может, как брата чмокнул. Интернационализм называется, дуры. Ясно?

– Ой, ты, боже мой! – вытирает слёзы Домна. – Осатанел парнишка. Ой-ха-ха-ха!

Посыпались скабрезные вопросы Кольке. Тот сердится, шуток не понимает.

– Ну, хватит, пошли, мужики! – командует старшой.

Фролка хочет встать и не может – руки и ноги как не свои, до живота не дотронуться. Встал кое-как на четвереньки и выполз наружу. Тряхнул по-лошадиному головой, гавкнул на баб, поднялся и неохотно пошёл за мужиками. Нюрка смотрит ему вслед: смешной, веселое кому-то счастье достанется.

Через три дня за ним приехали. Притрусил верхом сам Улаханов и с ним знакомый милиционер из Приленска. Завидев верховых, Фролка сразу догадался, что это по его душу, кинул на плечо литовку и пошёл к балагану.

– Почему же ты мне не сказал, что тебя мобилизовали? – укоризненно спросил Сократ Болдонович. – Подвёл ты меня, парень. Теперь будут говорить, что дезертиров прячу. Нехорошо.

– Хорошего мало, – согласился Фролка. – Надо было говорить, нету, мол, и баста. И вам бы хорошо, и мне ладно.

– Собирайся, собирайся! – прикрикнул милиционер. – Возиться тут ишшо со всяким!

– А ты не лайся, Прокопьевич, а то я, теперь человек военный, тебе не подвластный, могу и дослать куды следует.

Послать милиционера подальше Фролка не задумался бы, но здесь собрались все покосчики, и ему не хотелось материться при Нюрке на прощание. Полез в балаган и стал покорно собираться.