Поле сражения

Черепахин ударом послал коня вперёд. Тот сделал несколько резких скачков и остановился: снег был слишком глубок.

Щёлкнул выстрел. Пуля противно взвизгнула совсем рядом. Черепахин почти лёг на шею коня и снова заставил его прыгать. Часовой стрелял. Вдруг конь споткнулся на передние ноги, и Черепахин еле удержался в седле. Жуткая мысль, что коня ранили, пронзила тело тысячью терпких иголок. Однако конь выскочил на твёрдо укатанную дорогу и поскакал лёгким, резвым галопом.

Когда застрекотал пулемёт, Черепахин был уже недалеко от кустов.

Дорога пошла лесом, делясь на множество езженых и неезженых ответвлений, и по какой направиться, Черепахин не знал. Он спешился, давая коню отдых, закурил, посмотрел в сторону деревни и подумал, что там сейчас переполох. Однако следы не должны привести ко двору Степаныча: и в огороде, и за пряслами днём бродили и коровы, и лошади – кто разберётся?

В лесу было мертвенно-тихо, и конь прядал ушами, стараясь уловить хоть малейший звук из чёрных кусков темноты под заснеженными деревьями, но ничего, кроме дыхания всадника, не слышал. Передохнув, Черепахин забрался в седло, определил, что надо ехать строго на север, вобрал голову в воротник полушубка и сломанной веткой легонько хлестнул по крупу коня.

Часа через три дорога кончилась на свежей вырубке.

За стенкой, прихрамывая, тикали ходики. Через ровные длинные промежутки в них что-то шипело, хлопала крошечная дверка и безголосая кукушка, должно быть, кланялась спящим. Но вот вместо неё прогорланил в запечье петух – раз, и второй, и третий, пока не откричал положенную норму. Крик его никого не разбудил – хозяева привычные, а постояльцы спали крепко.

«Надо бы и тебе уснуть, – подумал Машарин, – скоро рассвет, а там будешь целый день ходить, как ватный». Но заснуть он не мог. Лежал с открытыми глазами, мысли и картины воспоминаний роились в мозгу без всякой системы, догоняя и перескакивая друг через друга, и это было утомительно.

Бурков, время от времени окликавший Машарина вопросом «не спишь еще?» и следовавшей за этим неуточнённой деталью предстоящего сражения, на полуслове умолк и задышал ровно и по-детски спокойно, совсем не так, как подходило бы это крупному мужику с широким лбом философа.

Ночные заоколичные выстрелы встревожили командиров. Не предупредят ли Сукина, и не увернётся ли тот старый лисовин от западни? Нет, не увернётся: деваться ему больше некуда…

Партизанский комдив Машарину понравился. Крепкий, по-мужицки основательный, с приобретённой за время командирствования властностью, он умел слушать собеседника не перебивая, умел соглашаться и не соглашаться. Покуривал короткую массивную трубку, собирал возле глаз сетку морщин, раздумывал. Выражал свои мысли ясно, но не без некоторой крестьянской утайки: поймешь всё сам – хорошо, а нет – суда нет, тогда слушай, что тебе скажут, и поступай, как велят.

– Ты на свою военную науку не упирай, – говорил он Машарину. – Сукин знает её почище тебя. Давай всё по-простому, практически. Ему, может, только того и надо, чтобы мы по науке воевали. Снежные городки брал? Вот мы ему и устроим снежный городок…

Несмотря на возраст, он был подвижен, ловок и, как заметил Машарин, не прочь погулять и приволокнуться за сдобной бабёнкой.

Партизаны не подозревали в нём способности сомневаться в чём-либо, по их мнению, он всё знал наперёд, всё для него было понятно и просто, и он никогда не поколебал этой их убеждённости. Даже в беседе с Машариным он не хотел показать, что не всё для него ясно в завтрашнем бое, и ждал, пока Александр Дмитриевич обнажит это слабое место, чтобы тут же блеснуть удачным решением.

С таким воевать приятно, подумал Машарин, а ещё лучше было бы иметь его мастером где-нибудь на заводе. Он ведь не солдат, он рабочий человек. Из тех, кто любит к каждому делу приложить собственное разумение, и война для него – прежде всего работа. Вот придумал соорудить этот снежный городок… И как бы в противовес Буркову в памяти всплыл бородатый облик Гогитидзе, ушедшего накануне похода в отпуск по семейным делам. Тому нужен блеск, фейерверки, пыль в глаза. Кем он станет после войны? К мирной работе не годится: куда ни поставь его, везде наломает дров. А сам-то ты годишься?.. – спросил себя Машарин.

И сразу же тепло вспомнился завод, деловой гул цехов, лица рабочих у проходной… – Гожусь! – подумал он. – Всё будет хорошо. И отношения с матерью наладятся – не чужие ведь… И вдруг он ясно ощутил, что в каждой из переполненных изб деревни обязательно есть кто-то, кому не спится, мечтается… А завтра бой. И надо быть собранным, спокойным, вселяющим уверенность в бойцов…

Утро вставало над Горюлькой бескровное, серое. Партизаны и красноармейцы к рассвету успели наработаться.