Полёт одуванчиков

Служил другой, незнакомый батюшка. Старый, обросший сединой, грузный, неповоротливый. Вика вышла на улицу. Ей захотелось сесть, новость подкосила ноги. А весна по церковному двору гуляла хозяйкой. Слепило глаза от нестерпимого света — это небесная синь растворилась в золоте солнца и засияла безжалостно, проникая в самые потаённые уголки. Весной особенно остро ценится жизнь, и робкое семя надежды, проклюнувшись и отогревшись, не против стать крепким, укоренившимся ростком. И в этом торжествующем свете — смерть. Какая жестокость. Почему оборвалась молодая жизнь? Четверо, нет, теперь пятеро деток — сироты. А какими силами жить дальше батюшке? Ведь он уже никогда не сможет привести хозяйку в дом, Вика знала, священники второй раз не женятся. Значит, один. Пятеро. Господи, какая страшная, какая непоправимая беда. Вика вспомнила матушку. Круглолицая, полная, неунывающая, никто не видел её одну, Вика тоже. Всегда с коляской, да ещё за юбку цепляются, да ещё убегают, да ещё дерутся, да ещё лезут куда нельзя. А матушка — сплошное благодушие. Ни тебе насупленных бровей, ни тебе повышенного голоса. Пела на клиросе. Коляска под боком, двое возятся на полу, один заснул на лавке. А она — поёт. Красиво пела. Поговаривали, что она окончила консерваторию. Матушка своей полнотой и теплом напоминала печку. Возле неё погреться — и можно жить дальше. Почему Вика ослушалась и не подошла к ней, как советовал батюшка. Разве бы она посоветовала плохое?

Вика посидела на солнышке и вернулась в храм. Она не поверила своим глазам. На амвоне стоял… их батюшка. Да-да, отец Леонид. Вика смотрела на него почти с ужасом. Отец Леонид бледен, и без того впалые щёки впали ещё больше, от этого чёрная борода кажется длиннее. Высокий, худой. Он стоял и молчал, ждал, когда все стихнут. Появление батюшки поразило всех. По храму прокатился тихий гул. И замер храм, готовый внимать слову пастыря:

— Братья и сестры! Я пришёл к вам поделиться посланным мне горем. Несколько часов назад в больнице… — голос его дрогнул, он замолчал, собираясь с силами, — в больнице умерла раба Божия Ксения, моя матушка, мать моих теперь уже пятерых детей. Господь забрал её в Небесные обители совсем молодой и не мне, грешному, спрашивать почему. Так Он распорядился, — отец Леонид опять замолчал. — Я пришёл к вам… просить молитв о моей матушке, новопреставленной Ксении. Она всегда была рядом со мной, рядом с вами, она никогда никому не отказывала в помощи. Теперь помочь надо ей. Я прошу вас поменьше хлюпать носами и бросать на меня жалостливые взгляды, а побольше молиться о матушке. Это благословение. Раз Господь так решил, примем это как Его волю. А воля Господа всегда добра.

Батюшка замолчал. Хотел ещё что-то добавить, но, видимо, передумал. И вдруг произнёс обычным деловым голосом:

— Завтра служба, как всегда, в девять, прошу не опаздывать.

Тишина. И была в той тишине благодарная живая правда. Вика подумала, что люди очень соскучились по настоящим чувствам. Она тоже, она не исключение.

К Галине Степановне после службы не зашла. Всё по той же причине. Не хотелось мельчить пустыми разговорами эту самую правду. Вика несла её в сердце бережно, как хрустальную вазу с диковинными цветами. Надо купить хлеба. Но Вика не зайдёт в булочную, есть немного вчерашнего, обойдётся. Надо заплатить за телефон. Потом, потом, успеет. Сейчас скорее домой — с правдой. Надо успеть принять её в сердце, а для этого вычистить его от придуманных бед, освободить для неё, для правды, место.

Она забыла, когда молилась. Всегда что-то мешало, всегда казалось, успеется, всегда откладывалось до очередного понедельника. Но сейчас, после батюшкиных слов, сердце её стучало в нетерпении к молитве. Душа просила о ней, душа стремилась к ней, душа жаждала её, как истомившийся без крова путник. Скорее, скорее, не растерять, успеть.

Она влетела в квартиру и первый раз не обратила никакого внимания, что в ней пусто и одиноко. Бросилась искать спички. Надо зажечь лампадку, скорее… Масло в лампадке загустело, давно не зажигалась, давно. Где спички, где? Вот они, в ящике кухонного стола, рядом с ложками, вилками. Зажгла. Платок! Платок на голову. Теперь всё. Молитвослов. Нет, лучше Псалтирь. Псалтирь за усопших. За новопреставленную рабу Божию Ксению. Господи, управь её загробную жизнь! Господи, прими её в Свои Уделы.

Чем больше молилась, тем больше одолевала жажда духовных слов. Каждую страничку Псалтири перелистывала с опаской, что устанет, что правда, которую она донесла до дома, исчезнет, и её квартиру опять заполнит безысходность и уныние. Но усталость не посещала её, напротив, с каждой новой кафизмой Вика исцелялась от усталости. Усталости ждать изменившего ей мужа, усталости плакать, усталости искать совета, усталости наслаждаться своей бедой. Радость молитвы тихо коснулась её сердца, и она корила себя, что так долго от неё ограждалась.

Лампадка горела крохотным огонёчком. Уже стемнело, но Вика не включала люстру.

Ей хватало этого огонёчка.

Глава пятая

Чем глубже скорбь…