Полет орла

На другой день утром Сеславин сидел перед Сен-Обеном в только что полученном у портного генеральском мундире и позировал для графического портрета. Сен-Обен привык развлекать своих заказчиков разговорами на любые темы, тем более рядом, можно сказать, у порога его дома, шла война. Поэтому разговоры складывались, как правило, военные, политические и лишь изредка посвящались искусству или любви.

– Вас, господин генерал, не коробит, что ваш портрет создает француз, человек принадлежащий к нации, с которой вы несколько дней назад вели сражение? – обращался к Сеславину художник, готовый в беседе даже на некое политическое обострение.

– Когда я воевал на территории своего отечества, – ответил Сеславин, – такое общение меня бы немного угнетало. В каждом французе, пришедшем на нашу землю, я натурально видел врага. Хотя, должен вам сообщить, что в рядах русской армии воевало против Наполеона немало французов-роялистов. Я знал нескольких офицеров, которые сражались против своей нации из-за политических убеждений. Довольно известен мужеством и честным командованием генерал Ланжерон или… ну, сейчас просто не приходит на ум. С другой стороны, в армии Наполеона были целые дивизии пруссаков и австрийцев, а теперь мы, как вы видите сами, союзники. Нынешний главнокомандующий Богемской армии князь Шварценберг исполнял обязанности начальника корпуса в войске Наполеона.

– Этот гнусный корсиканец пожиратель французского юношества. Своей жаждой завоеваний он втянул в армию почти всю молодежь. И большинство ее лежит теперь на полях Европы и России, а тысячи останутся калеками на всю жизнь. Говорят, он мобилизует мальчиков четырнадцати-пятнадцати лет. О, будь он проклят, я ненавижу его всем сердцем! Если бы я попал к нему в лапы, он наверняка приказал бы меня расстрелять.

– Отчего же? Вы не воевали против него в рядах противников Франции. Вы художник, а не военный. Предложили бы Бонапарту написать с него портрет – и все было бы улажено, – хитро сказал Сеславин и задумался, по мере того как на картоне возникало его лицо.

Прошло часа два, Сен-Обен подчеркнуто вдохновенно работал.

– Какое красивое, мужественное, хотя и несколько усталое лицо вижу я на этом портрете, – раздался за спиной Сеславина кокетливо интонирующий, мелодический женский голос.

Сеславин, оглянувшись, встал и увидел высокую, изящную даму в элегантном светлом платье с жемчужным оттенком. Небольшое декольте открывало выхоленные плечи, чуть склоненная шея будто способствовала пристальному изучению портрета, уже успешно приближавшегося к завершению.

Продолжая чуть склонять голову направо, баронесса Амалия фон Тизенбах протянула нежную ручку, отягощенную массивным золотым перстнем с сапфиром. Сеславин неловко поцеловал эти заостренные благоухающие пальчики, едва не зацепившись усами за огромный сапфир. И потом уж взглянул в улыбающееся лицо баронессы, причем улыбка была привычно-очаровательная, словно бы многознающая и таинственная, приподнявшая уголки тонких, красиво очерченных губ. Овал аристократического лица слегка сужался книзу нежным подбородком. Лоб необычайно чистый, словно искусно разглаженный до мраморного бреска и белизны, обрамленный темно-золотыми, почти рыжими волосами.

Сен-Обен уже стоял рядом и, делая быстрые маленькие поклоны, говорил баронессе:

– Перед вами герой войны с узурпатором, русский генерал Александр Сеславин. Кроме мужества, военного искусства и успешной карьеры, заслуженно осуществленной в ужасных и кровавых сражениях, природа наградила его превосходительство необычайно привлекательной внешностью, что и запечатлел мой нелицеприятно-честный карандаш.

– О да, вы правы, Луи, – как-то по-свойски и без особых церемоний подтвердила баронесса, – вот прекрасная натура для вашего карандаша. – Тут Сеславин уже разглядел, что свежесть тридцатилетней австриячки поддерживается с помощью едва заметных вмешательств косметического искусства. Впрочем, он действительно редко встречал таких красавиц.

– Простите мою неловкость, госпожа баронесса, но я должен был восхититься вашей красотой гораздо раньше, чем вы похвалили мой портрет. Клянусь, война виновата в моих грубых манерах. Я всего лишь неловкий в светском обращении солдат, – сказал он искренне и даже с досадой на свою медлительность.