Полет орла

– С твоего согласия, Саша, а так бы я не посмел. Да и дворов в Есемове-то увеличилось. Было-то, помнишь? – всего двадцать крепостных душ, потом батюшка добился: стало сорок. А когда почила матушка-то наша Агапия Петровна, я вздумал жениться и подал на голосование в дворянском ржевском собрании. И… то ли в память о батюшке Никите Степановиче, то ли не пришелся кто-то более ко двору, как говорится. Да и обычай во Ржеве издавна: городничего избирать военного. Тут я вроде по мерке подошел. Сын городничего, поручика в отставке, ну и сам поручик конноартиллерийского полка в отставке. Вот и выбрали меня ржевским городничим.

– Давай, съездим на могилки к родителям нашим. Молебен закажем попу Софрону, пусть отслужит. А то – когда я еще приеду? А то, что ты городничий, тоже неплохо: и жалованье тебе, и городу порядок. Ты человек честный, порядочный, аккуратный.

Поскакали братья Сеславины мимо сжатых полей, желтеющих рощиц, сутемных ельников, деревенек чьих-то недальних, вдоль струистой под ивами, всплескивающей то там, то сям рыбешками, небольшой речкой Сишкой.

Приехали, вызвали священника, прошли на погост Николаевской церкви. Постояли, выслушали панихиду и молебен. Пожертвовал генерал церкви двадцать рублей. Приказал за могилками смотреть да по окончании службы поминать души усопших рабов Божиих Агапии и Никиты. Пробыв еще день-другой в Федоровском, шутливо пококетничав с младшей сестрой Софьи Павловны, семнадцатилетней Катенькой и даже объяснившись ей в любви («Радуйся, Катька, будешь генеральшей!» – насмешничала без язвительности старшая сестра), собрался расставаться Александр Никитич с родными. Представительницам прекрасного пола пообещал подарки еще лучшие, чем в этот раз. Уговорили его писать письма хоть из дальних заграничных стран в Федоровское. А вот из Федоровского куда, пока неизвестно. Расцеловались, и поехал бывший гусарский генерал на Ржев, а там по главному тракту в Санкт-Петербург.

II

В сентябре Сеславиным была получена аудиенция Его Императорского Величества. Александру I было доложено о незаживающих ранах героя и также о возобновившемся горловом кровотечении.

Царь принял его в кабинете, в присутствии своего генерал-адъютанта графа Толстого. Был поначалу сдержанно-приветлив, одет в черный мундир, отчего плешь особенно явственно отблескивала, а знаменитые царские «бачки» почему-то выглядели с рыжеватым оттенком. И что-то в августейшем лице, несмотря на благодушное выражение, казалось слишком лисьим и чересчур сытым.

Впрочем, царь вышел из-за своего делового стола, приблизился к вытянувшемуся в струнку Сеславину, обнял его и благодарил за службу, осторожно дотрагиваясь до его перевязи. Потом несколько поразмыслил и по-православному трижды расцеловал. Сеславин не ожидал столь исключительной благосклонности монарха, понял, что нельзя воспринять ее без последствий. Склонившись растроганно, бывший партизан сказал, что нет жертвы, которую он не принес бы ради своего государя. Александр слегка прижал его к груди, прослезился (сентиментальность была особенностью императора: он очень легко мог прослезиться при соответствующем случае) и со своей стороны от души произнес:

– Требуй от меня чего тебе понадобится. Езжай в Европу на воды, в этот… в…

– Барреж, Ваше Величество, – подсказал граф Толстой, медово улыбаясь и тоже имея растроганное выражение на лице.

– Да, так вот – если будешь иметь нужду – пиши прямо ко мне, – продолжал император Александр, – уведомляя о своем здоровье. Все расходы, какие понадобятся, будут щедро оплачены.

Итак, аудиенция кончилась, все обещания от царя были получены, Сеславин мог ехать во Францию для лечения своих ран.

Сеславин хотел бы сказать еще многое и не совсем приятное в кабинете Его Императорского Величества. Он не стал этого делать из элементарного благоразумия, чтобы не испортить, не понизить весь тон трогательной благодарности государя своему отличившемуся генералу и взаимной благодарности подданного за щедроты и обещания монарха.

Но в одном из писем, написанных им впоследствии своему давнему знакомому и покровителю генерал-адъютанту графу Толстому, говорится о неприятностях, отравлявших в тот период его существование наряду с чествованиями и восхвалениями. Всегда существуют влиятельные силы, которые хотят охладить всякое благодарение и ликование и, конечно, унизить того, чьи деяния это ликование вызвали. Сеславин пишет Толстому о ком-то, старающемся очернить его в глазах царя. Сеславин вынужден защищаться от обвинений (вот уж совершенно безосновательно) в «развратной» жизни и жаловаться на недостаток средств.

Гордый своими подвигами, прямой и не очень сдержанный, он, как видно, скоро набил оскомину у тех, кто окружал царя, тем более что постепенно набирали силу вельможи типа небезызвестного Нессельроде[32].