Полет орла

Жалобы Сеславина не случайны; в них не только личная обида, но как бы общее разочарование, возникшее среди возвратившихся домой офицеров. Армия ждала другого отношения к себе; многих офицеров оскорбляло то обстоятельство, что русский народ, героически боровшийся против захватчиков, остается в крепостной зависимости, что солдаты, с беззаветной отвагой бросавшиеся в огонь сражений, оказались по-прежнему в положении бессловесных и бесправных существ, подвергающихся наказанию «шпицрутенами». Образованное дворянство, надеявшееся на политическое влияние, на народное просвещение и общее благоденствие убедилось в тщетности своих надежд. Идеи Сен-Симона и Лагарпа, книги Руссо возбуждали стремление к независимости и жажде справедливости.

Вначале для Сеславина всё складывалось словно бы наилучшим образом: его имя прославлено, он пользуется покровительством монарха-триумфатора. Но он догадывался, что ничто не может быть более непостоянным, чем милости Александра I.

III

Уже холодало на дорогах России и прибалтийских провинций. Александр Никитич со слугой Василием ехал в почтовой карете дальнего назначения. Впервые с тринадцатилетнего возраста, когда он надел мундир кадета, на нем было партикулярное платье путешественника, ехавшего на целебные воды южной Франции. Он ехал в гражданской шинели с пелериной, а на кудрявой голове «фуражка теплая на вате, чтоб не застыла голова», как пелось в модном романсе.

На душе было удовлетворение от признания его военных заслуг, от приближения к знаменитым европейским курортам, дающим надежду на исцеление ран. Однако что-то грустило в душе при взгляде на просвечивающие насквозь леса, на редеющие красно-оранжевые клены, ржавые дубы, желтые плакучие березы над усыпанными лиственным мусором прудами, трясущиеся пунцовые осины с краю сереньких изб и старых церквей, напоминающих родимое Есемово. В небе копились серые тучки, и пролетали последние журавлиные треугольники.

Вспоминались книги по военной истории, которые Сеславин время от времени углубленно штудировал, начиная с «Галльской войны» Юлия Цезаря до необычайно модного среди высшего петербургского света французского военного теоретика Жомини, бывшего, между прочим, наполеоновским генералом и комендантом оставленного Смоленска. Космополитические восторги захватили плосковатые умы иных представителей великосветского общества, уже позабывших Отечественную войну, жалевших Бонапарта и сокрушенно горевавших, что император Александр послушался старика Кутузова и не заключил мир с французами, захватившими Москву.

Невольная усмешка трогала его губы, когда он вспоминал сослуживца и друга по двенадцатому году, человека безумной храбрости и высокого ума, маленького, чернокудрявого, с седой прядью над лбом, несравненного поэта и лихого гусара. И по поводу Жомини… Сеславин шептал стихи Дениса Давыдова:

Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?

А теперь что вижу? – Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!

Говорят: умней они…
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини!
А об водке – ни полслова!

Еще до того, как «Песня старого гусара» появилась в журналах, она широко разошлась в рукописных копиях и списках. Как и многих, стихи Давыдова привели Сеславина в восхищение, но и он правильно воспринимал их не как призыв к разгулу и пьянству, – он уловил более тонкий смысл и горькую иронию, оттого что за внешним лоском многих бойких вояк кроется пустота души и забвение недавней героической войны за свободу Отечества.

Близко к польской границе отставной генерал-майор пересел с полагавшейся по его чину тройки, на почтовую многоместную карету.

В одной из польских гостиниц к вечеру Сеславин заприметил двух подозрительных усатых молодцов, одетых довольно прилично. Они долго сидели в пивной за стаканчиками желтой «Старки» и посматривали кругом с подчеркнуто вызывающим гонором. Когда стали расходиться по номерам, Сеславин краем глаза видел, как эти двое перешептывались с местным слугой, плутоватым и юрким парнем. В конце гостиничного коридора находилось помещение, куда пассажиры (с ним и его Василием, их было шестеро), сложили свои чемоданы и сундучки. Там же были вещи Сеславина.

Легли спать, всё затихло в гостинице. Где-то зудел сверчок, поскрипывали сами по себе ступени на деревянной лестнице. Однако дремоту, уже наплывавшую на сознание усыпляющим покоем, кольнул еле уловимый металлический звук. Сеславин прислушался. Несмотря на деревенски-беспечное похрапывание Василия, он явно ощущал неподалеку какую-то приглушенную возню.