Поля чести

В тот день, когда Жюльен принес нам золотые зубы и кольца, Ивон пришел вместе с ним. Положив находку на кухонный стол, они отступили к двери, ожидая получить что-нибудь посущественнее слов благодарности. Мама сунула им по монете: отцу — покрупнее, Ивону — мелочь на конфеты, как пояснила она сама. Они не двинулись с места, и тут мама спохватилась, что забыла главное. Она извинилась — дескать, голова не варит, — и влага, переполнявшая ее истерзанные глаза, колыхнулась, едва не брызнув через край. Жюльен в замешательстве пробормотал заранее заготовленную с непосильной для него претензией на изысканность фразу, которую следовало воспринимать как выражение соболезнования, и шагнул было к выходу. Мама его удержала: выпейте непременно. Он помялся больше для вида, мол, не хочет отнимать у нее время, но в общем-то не отказывается. А мальчику? То же, что и отцу, ему не привыкать, стаканом вина его не смутишь. Ивон мотнул прилипшим ко лбу сальным чубом так, что ясно стало: не смутишь. Мама же испуганно предложила ему мятного сиропу, которым потчевала детей. Может, попробует? Ивон покраснел и молча потупился. Не стоит беспокоиться, вмешался папаша, выпьет то же, что отец.

Так и вышло: обоим достался мятный сироп. Мама только теперь вспомнила, что в доме нет вина: в семье все пили воду, вино покупалось по торжественным случаям для гостей.

Увидев, как мама разбавляет сироп, Жюльен инстинктивно остановил ее, словно бы она портила ему вкус пастиса. Мятной воды он отродясь в рот не брал. И не взял бы, когда б не горе несчастной молодой вдовы. Он пригубил, причмокнул, сказал, что напиток недурен. Но трезвость не стала его стезей, и скончался он от цирроза печени.

Ивон копировал отца: взяв стакан, он подбоченился и широко расставил ноги в резиновых сапогах, запах которых медленно распространялся по кухне. Чтобы как-то заполнить паузу, мама похвалила могильщика за честность. Не всякий на его месте проявил бы подобную щепетильность.

Это как посмотреть. Можно, конечно, представить себе, как Жюльен в своей лачуге тайком переплавляет золото, а потом сбывает слиток местному ювелиру, то есть Реми, чей магазин соседствовал с нашим домом. Но несравненно проще было нашему землекопу-философу получить немедленно чаевые да стаканчик вина.

После его ухода находку положили на буфет среди других вещиц и бумажек, еще не нашедших своего места. Их набралась там целая гора, рушившаяся всякий раз, как кто-нибудь пытался извлечь один из составляющих ее разнородных элементов. Под грудой хлама оказалась погребена и керамическая вазочка для фруктов — произведение современного искусства, отмеченное роскошью ташизма. Единственными фруктами, которые ей довелось вместить, были несколько грецких орехов, положенных в нее в день ее водворения на буфете, — их откопали много лет спустя, когда однажды летом Джон, остановившийся у нас проездом, признался, что привык заканчивать обед горсточкой сухофруктов. Тут кто-то вспомнил про орехи, которые, вероятно, приметил во время предыдущего обвала. Раскопки подтвердили, что они по-прежнему покоятся на дне вазы, белые, чистые, простерилизованные жавелевой водой, и время им нипочем. Но затем нас постигло разочарование: сердцевина превратилась в труху, она высохла и скукожилась так, что мы почувствовали себя ворами, разграбившими древнюю гробницу и дегустирующими пищу, оставленную покойнику на предстоящий ему долгий путь.

Если требовался винт, гайка, тюбик клея, пружинка для часов, шарик, булавка, карандаш, скрепка, прокладка или махонькая отвертка для часов, которой мы также подтягивали дужки очков, достаточно было нырнуть в эту экологическую нишу в центральной части буфета и определить местоположение стеклянной не то масленки, не то салатницы, служившей одно время ванночкой для уток-мандаринок, белых с гранатовыми клювами, которые потом неизвестно почему перемерли одна за другой. В эту самую масленку-бассейн складывались всякие мелочи на случай, если кому-нибудь понадобятся. Сюда же отправились и зубы. Карьера их в качестве протезов, безусловно, закончилась, но мало ли что, вдруг еще сгодятся, ведь переделывают же охотничьи рожки в настольные лампы и коромысла в люстры.

Поначалу мы никак не могли себе представить такую чудовищную вещь у человека во рту. Челюсть напоминала орудие пытки, щипцы для вытягивания слов. Тяжелая, массивная, топорная, вся она — и зубы, и нёбо, и десны — была отлита из чистого золота. Попадись такая в археологическом раскопе, ее приписали бы скифским ювелирам или ортодонтам XVIII династии. Но то, что смотрелось бы ослепительным чудом во рту царицы Хатшепсут, доставляло малоприятные, как мы полагали, ощущения нашей златоустой бабушке.

Большая Алина, впрочем, жаловаться не любила. Несчастья обрушивались на нее одно за другим, вернее, из раза в раз повторялось одно и то же несчастье: все ее дети рождались мертвыми, кроме последнего, не чаянного уже — нашего отца, впитавшего, должно быть, с молоком матери непрочность бытия, поскольку, несмотря на могучее телосложение, прожил всего сорок лет.