Поля чести

Управляться с этими воротами с самого начала было непросто. Они складывались, как ширма, их надо было закрывать вдвоем или же иметь такой рост, как у нашего отца. Приходилось тянуть створки на себя и одновременно втыкать в специальные отверстия металлические стержни, которыми они крепились вверху и внизу. Но пальцы не удерживали тяжелые в два с половиной метра высотой створки, поднятая вверх рука немела, а в ту самую минуту, когда вы прицеливались штырем в паз, проделанный в толстенной балке, оттуда падала крошка ржавчины и попадала прямо в глаз. Тогда, отпустив створки и бросив штырь, в бессильной ярости вы терли веко, отчаявшись когда-либо совладать с воротами. А ведь, казалось, это проще простого, пока закрывал их папа, сильный, как все отцы; так, на конкретном примере мы познавали, что после его смерти опасности будут подстерегать нас на каждом шагу и преодолеть их можно только с душой твердой и закаленной, как сталь, — мы же умели только хныкать, словно жалкие Робинзоны, выброшенные на неизведанный архипелаг.

Что касается деревянных ворот, закрывавших гараж со стороны сада, они напоминали теперь догнивающий на берегу, опутанный водорослями форштевень. В такое состояние их привели атлантические дожди и нещадные удары мячом, сотрясавшие старые доски. Поначалу они скрипели, затем появились первые трещины, а потом в один прекрасный день, взметнув сноп щепок, мяч пробил ворота насквозь и ударился в железные створки на том конце гаража. С течением лет доски провисали, отрывались, падали в траву и лежали там небрежно брошенными, как палочки для игры в микадо.

Вскоре после войны в наших краях объявился парнишка лет двадцати без гроша за душой. Юноша выглядел таким потерянным, что папа предоставил ему гараж под мастерскую, кисти и работу, чтоб было на что жить. Собравшись жениться, молодой человек написал имя своей возлюбленной золотой краской на внутренней стороне ворот, где, как на гигантской палитре, обычно подбирал цвета. Позднее, возможно после размолвки с женой, он в сердцах замазал надпись целомудренным черным прямоугольником, и в конце концов все про нее забыли. Теперь же, когда старые доски день за днем беспрестанно промывались дождем, золотые буквы начали понемногу проступать, будто открываемая археологами маленькая Троя любви.

Тетушка нипочем бы не позволила нашему семейному достоянию прийти в упадок. Она бы кинулась воздвигать плотины, дабы остановить разрушительную стихию времени, с той же энергией, с какой однажды осушала у себя тряпкой пол, когда прорвало трубу и дом превратился в бассейн. Она мужественно сражалась всю ночь, точно козочка господина Сегена в известной сказке Доде: стоя по щиколотку в воде, собирала воду, выжимала тряпки, выносила ведро за ведром, не желая, по своему обыкновению, никого беспокоить и обращаясь за помощью лишь к святому, числившемуся в ее каталоге под рубрикой «Наводнения». Наутро она, совершенно измученная, сообщила нам, что ей понадобится помощь Жозефа, как только он вернется, поскольку ее затычка из тряпок долго не продержится. Жозеф оценил масштабы бедствия и восхитился ее упорством и смекалкой, так что тетушка была на седьмом небе от счастья. Папе случалось смеяться над ее страстью хранить ненужные вещи, и она подолгу на него за это дулась; иной раз он находил на чердаке ее домика вещь, которую давным-давно выбросил на помойку, а однажды она во что бы то ни стало пожелала склеить из тысячи обломков гипсовую статуэтку святой Анны, таинственным образом свалившуюся с подставки (может, гнев небесный?), — головоломка эта заняла у нее много вечеров подряд, а результат получился никудышный: несчастная Анна так и не оправилась от операции по пересадке органов и тканей, ее сплошь покрывали швы, раны сочились обильными подтеками клея, словом, она имела жалкий вид рядом с алебастровым плотником — своим зятем. Но разве можно взять и выбросить, словно горстку мусора, изображение матери Божьей Матери, которую Иисус в детстве называл бабушкой.

Тетушка противостояла бы мерзости запустения, не щадя сил. Боролась бы, как могла: при помощи клея, скрепок и небесных сил. Она считала бы своим долгом продолжить начатое племянником. Делала бы это в память о нем.

Случилось, однако, так, что она первая оставила вахту. Она дотянула до Нового года, словно до некой вехи, словно заранее задумала: вот дойду и уж тогда отдохну. Преодолев этот последний рубеж, второго утром, она выбыла из строя.