Поляк

– Я играл в старом монастыре. Акустика не очень, но слушатели – да, среди них были серьезные люди.

– Вы любите серьезных людей? А я – серьезная?

Он оглядывает ее с головы до ног.

– По-польски мы называем таких людей тяжелыми, не воздушными. Вы – тяжелая.

Она смеется.

– По-английски говорят «солидный» – солидный, содержательный человек. «Тяжелый» скорее скажут о толстом. Я рада слышать, что вы не считаете меня легковесной, но вы заблуждаетесь насчет моей содержательности.

Она думает: «Если скажешь, что я жидкая, я в тебя поверю». Но этого он не говорит.

«Я жидкая. Если попробуешь меня удержать, я вытеку из твоих ладоней, как вода».

– А вот вы, – говорит она, – вы солидный и основательный. Пожалуй, слишком основательный для Шопена. Вам кто-нибудь раньше такое говорил?

– Многие считают, что Шопен сделан из воздуха, – говорит он. – Я пытаюсь их разубедить.

– В нем много воздуха. А еще больше воды. Проточной воды. Текучая музыка. Как и у Дебюсси.

Он наклоняет голову. Да? Нет? Она не понимает его жестов. Возможно, никогда не поймет. Чужестранец.

– Так я это вижу, – говорит она. – Но что я понимаю? В музыке я профан.

25

Вторую половину дня он проводит, импровизируя на пианино. Поскольку она больше не слышит щелчков, Беатрис решает, что он избегает неисправной клавиши. А находчивости ему не занимать.

Пока он занят, она отваживается зайти в коттедж, на его территорию. В ванной слабый запах одеколона. Она рассеянно изучает его несессер, аккуратно разложенный на полочке под зеркалом. Бритва. Расческа с ручкой из черного дерева. Помада для волос. Шампунь. Батарея коробочек для пилюль с этикетками по-польски. Человек из другой эпохи. Возможно, все поляки застряли в прошлом? Почему ей так безразлична Польша?

26

Она просит его сыграть для нее.

– Те маленькие пьесы Лютославского, которые вы исполняли в Барселоне.

Он играет первые три, отсутствующая «фа» щелкает.

– Достаточно?

– Да, достаточно. Я просто хотела отдохнуть от Шопена.

27

– После Майорки куда вы направитесь? – спрашивает она.

– У меня концерты в России. Один в Санкт-Петербурге, другой – в Москве.

– Вас знают в России? Простите мое невежество. Наверное, русские вас ценят.

– Никто меня не ценит. Нигде. Это нормально. Я принадлежу к старой гвардии. Я – история. Меня следует выставлять в музее, за стеклом. Но я еще жив. «Это чудо, – так я им говорю. – А если не верите, можете меня потрогать».

Она смущена. Кто не верит? Кого он просит себя потрогать? Русских?

– Вы должны собой гордиться, – говорит она. – Не всем дано войти в историю. Некоторые всю жизнь пыжатся, пытаясь стать ее частью, но у них не выходит. Вот я, например, никогда не войду в историю

– Но вы и не пытаетесь, – замечает он.

– Нет, не пытаюсь. Я довольна тем, кто я есть.

Чего она не говорит, так это: «Чего ради мне входить в историю? Что мне до нее?»

28

– В городе есть парикмахер? – спрашивает он.

– Несколько. А чего вы хотите? Если просто подстричься, я и сама справлюсь. Я много лет стригла сыновей и знаю в этом толк.

Это своего рода проверка. Насколько он тщеславен, когда дело доходит до его львиной шевелюры.

Оказывается, совершенно не тщеславен.

– Если вы меня подстрижете, это будет величайшим даром, – говорит он.

Она усаживает его на крыльце, обвязав вокруг шеи простыню. От зеркала он отказывается – его вера в нее абсолютна. Во время процедуры поляк сидит, не открывая глаз, с блаженной улыбкой на губах. Возможно, чтобы испытать удовлетворение, ему достаточно прикосновения ее пальцев к его голове? Гладить кого-то по голове – неожиданно интимный акт.

– У вас тонкие волосы, – замечает Беатрис. – Больше похожи на женские, чем на мужские.

Чего она ему не говорит, так это что на макушке он начинает лысеть. Возможно, он и сам знает.

В последние недели и месяцы жизни за ее отцом присматривала сиделка. Однако часто именно ее, Беатрис, звали ей на помощь. Она не была готова к такой роли, но, к собственному удивлению, справлялась вполне достойно. Если поляк сляжет прямо сейчас, она сумеет за ним присмотреть. Более того, сочтет это совершенно естественным. А вот то, что он оказался на ее пороге не как старик, нуждающийся в уходе, а как потенциальный любовник, куда менее естественно.

29

– Вы никогда не упоминаете о своем браке, – говорит она. – Он был счастливым?

– Мой брак остался в прошлом. Вместе с коммунистической Польшей. Мы развелись в семьдесят восьмом. Это уже история.

– То, что ваш брак стал историей, его не отменяет. Память не ведает времени, сами говорили. У вас должны остаться воспоминания.

Поляк улыбается одной из своих тайных улыбочек.

– Некоторые помнят хорошее, некоторые плохое. Мы сами решаем, какие воспоминания хранить. А бывают такие воспоминания, которые прячем в подполье. Так, кажется, говорят?

– Так говорят. Подполье. Кладбище плохих воспоминаний. Какой была ваша жена? Как ее звали?

– Ее имя Малгожата, но все звали ее Госей. Она была учительницей. Преподавала английский и немецкий. С ее помощью я усовершенствовал свой английский.

– У вас осталась ее фотография?

– Нет.

Разумеется. С какой стати?