Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Я смотрела ему прямо в глаза, а он их прятал. Они у него бегали: то на уши посмотрит, то на плечи, то вообще в сторону. Это было не смущение. Бывает, что ребята смущаются. Нет. Тут другое. Гнильца какая-то. Красивые вроде бы глаза, а гнилые. С какой-то тайно-порочной поволокой. Он сказал сипато:

— Дура больная…

И боком, боком отошел в сторону. Я вздохнула с облегчением. Засмеялась. И стала учиться.

Зимой я решила: поеду в Москву, поступать буду в МГУ.

Потом был последний звонок, экзамены, медаль, выпускной.

В конце июня 1991 я стояла на площади трех вокзалов. Мамины деньги — часть в лифчике, часть — в трусиках. Потому что меня учили: в Москве все деньги, если их не спрятать, точно украдут.

Москва была большая, потная, душная, раздраженная. Все, казалось, говорило: тебя тут только, шалавы, не хватает. Я думала, Москва другая: высокомерная, надменная. Я думала, она будет меня унижать. А она просто отмахивалась от меня, как от мухи. А это было еще обиднее. Но я чувствовала: все будет по-моему. Все!

Документы в МГУ у меня принимал мужчина с пепельным лицом и черной, с проседью, словно в пыли, бородой. Он все время нервно зевал и после каждого зевка судорожно чесал бороду, приговаривая одно и то же: «О Господи! Да что ж это такое-то!». За время оформления моих документов он зевнул, почесался и повторил свое «О Господи!» раз двадцать. Один раз только разнообразил шепотом: «Занимаюсь тут х…ей какой-то», — и опять зевнул. Странно: торопится и зевает одновременно. И вся Москва так же. В метро все зевают и торопятся. Озверевшая усталость. Усталое осатанение. Мне тогда, в первый день, Москва очень не понравилась.

В общежитии меня поселили с девочкой из Узбекистана. Девочку звали Юлдуз. Готовиться к экзаменам она даже и не пыталась. Целый день слушала узбекскую музыку, ела шербет и рассказывала мне анекдоты про казахов. Шербетом она меня угощала. Вкусный шербет. Но все время застревает в зубах. И пахнет картоном. Не знала она ничего. По-моему, она не знала, что такое уравнение. Про поэта Тютчева не слышала. Про Пушкина слышала, но считала, что он написал «пьесу „Бородино“». Фамилия у нее, правда, была Рашидова. Я думала — совпадение. Оказалось — нет. Какая-то родственница вождя. Поступила, кстати, с первого экзамена. Медаль — плюс пятерка по сочинению.

Я по сочинению получила четыре. На просмотре долго пыталась выяснить, за что четверка. В рецензии было написано: «Тема раскрыта полно. Анализ образа Печорина дан несколько однобоко». Ошибок — орфографических, пунктуационных, стилистических, фактических — в сочинении не было.

— А в чем однобокость анализа? — спросила я экзаменатора.

Тот мутно, как-то полиэтиленово посмотрел на меня, подавил зевок (да что же они все зевают-то?!) и, не отвечая, спросил:

— Вы медалистка?

— Да.

— Иногородняя?

— Из деревни.

Я сказала это «из деревни» с вызовом, гордо.

— Ясно.

Он помолчал как-то неожиданно то ли меланхолично, то ли поэтично, то ли вспоминая что-то далекое, потом добавил:

— Не советую подавать на апелляцию.

— Почему?

— Поднять оценку — не поднимут. А снизить могут.

— За что?!

Он опять продолжил, не отвечая:

— Может, и не снизят, а времени вы потеряете полдня… Я тоже, кстати, родом из деревни. Да-с. Идите лучше, готовьтесь к математике.

Он помолчал, потом:

— Как деревня называется?

— Кресты.

Он вздохнул.

— А моя — Семечкино. Смешное название, да? Семь лет там не был. Идите, девушка. Вы — хорошая, умная… У вас пятерочное сочинение. Просто… жизнь такая. Идите, хорошенько готовьтесь к математике. Удачи вам.

Остальные экзамены я сдала на «пять». По истории меня спрашивали минут сорок. Экзаменаторы — их было двое — даже слегка вспотели. Когда я вышла с пятеркой, я случайно услышала за дверью их диалог шепотом:

— Саныч же сказал четверку всем ставить!

— Я тебе что, каскадер?.. Если Санычу надо, пусть сам их топит… А то крутимся здесь, как Шариков в очистке… «Мы их душили, душили…»

— Ладно, ректор пару мест накинет…

Экзаменаторы шепотом захихикали.

В общем, меня не додушили, и я поступила. Поступив, стала гулять по Москве. Музеи, выставки. Нет, все-таки Москва — это Москва! Особенно меня поразил Врубель. Час я простояла напротив «Демона». Потом почему-то плакала: жаль было этого Демона, страшно одинокого. Одинокого — навсегда. Навсегда одинокий — это ведь представить жутко.

Из общежития меня, конечно, выставили. До осени. К тому же и деньги кончились. И я вернулась в Кресты. Меня там встречали, как Пугачеву. «Наш Электроник в Москву поступила!»

Больше из моих одноклассников никто никуда не поступал. Даже не пытался. Пацаны в основном лоботрясничали и пили: ждали осеннего призывала. Девчонки устроились кто куда. В магазин, на ферму, на полумертвый хлебозавод. Я тоже стала работать, чтобы хоть немного накопить денег. Но время было — сами помните какое. С деньгами творилось что-то неясное. И в стране было — как в сумерках. Как говорят французы, «между собакой и волком». Собака — Горбачев, волк — Ельцин… Наверное, так.

Все-таки славным было это лето 91-го! Зори были невероятные. Грибы перли бог знает как. Радуги, зарницы.