Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

— Да хоть сейчас возьму и приглашу Гальку! — Славка завелся, а Васька не успокаивался.

— Иди, приглашай!

Тут-то Славка опомнился: одно дело спорить, другое — приглашать! Невеселым шагом направился он от беседки к подъезду, где будто специально стояла и семечки лузгала Галька. Она смотрела на него, посмеиваясь, но, чем ближе он подходил к ней, тем лицо ее становилось спокойнее, грустнее, испуганнее.

— Ты чего, с печки свалился? Смотришь, как бандит какой-нибудь! — сказал она, крепко зажав в кулаке семечки.

Славка будто не слышал ее, промямлил второпях:

— В одиннадцать приходи к дачным воротам. Ждать буду.

— А зачем? — Галька вроде не тупая была, но иногда на нее что-то находило.

— Надо, — буркнул он и ушел к другу.

— Так она и придет, держи карман шире! — ухмыльнулся Васька. — Приглашать-то уметь надо!

И чего он в тот день пристал к Славке, какая его муха укусила?!

Без пяти одиннадцать Славка пришел к воротам дачных участков. Там тополя высокие шумели, да облака ворочались по небу — и больше никого.

«Черт побери! Черт побери!» — ругался Славка с полчаса, но никто на его зов не приходил.

Он уже собрался идти к Ваське на осмеяние, но увидел на тропе, убегающей по косогору к реке, белое пятно, которое приближалось к нему странным манером: с резкими наклонами вправо.

— Хромой какой-то, — подумал Славка, а пятно тем временем превратилось в женщину, кандыбавшую на одной шпильке, а еще через минуту он узнал Нинку!

— Ну, падла, ты еще пожалеешь! — отчаянно всхлипывала та. — Попоешь у меня!

Размахивая сломанной шпилькой, она прохромала мимо Славки, но, замедлив ход, повернулась, спросила:

— Ты, что ль?

— Кто же еще!

— Ха, ученик! — хмыкнула Нинка и двинулась дальше.

«Шпильку сними!» — хотел он крикнуть, но она сама остановилась, сняла шпильку, повернулась и, припадая по инерции на правый бок, подошла к Славке, прижала туфли к животу.

— Ты чего? — молвил он, а Нинка как-то нерешительно шагнула к нему и… положила растрепанную июньским ветром голову на окаменевшее мальчишеское плечо.

— Ты чего, Нин? — прохрипел Славка, чувствуя жгучие, прожигающие футболку слезы, едкий запах духов, жар грудей-лимонок, винный перегар и легкую дрожь ее тела и тела своего.

— Нин, ну ладно тебе? — бубнил он, а она приподняла голову, посмотрела бесшабашными глазами в его глаза — напуганные, дернулась от всхлипа, тукнулась ему в грудь, взревела тихо:

— Ой, Славка, к мамке хочу! Надоели они мне все, падлы!

Он хотел обнять ее, сказать что-то, но руки не поднимались, язык не ворочался.

— Ну ладно тебе, Нин, — молвил он, прильнул дрожащими губами к корешкам русых нежных волос.

И пронизанные нервной дрожью губы его почувствовали вновь тот удивительно-чистый (какой-то весенний!), прятавшийся в корешках запах Нинкиных волос, который никакая косметика не смогла убить. Он молчал, она вздрагивала все реже, успокаивалась. Успокоилась — отпрянула от него:

— Ну, все, наелись! Пошла я!

Она уже скрылась за поворотом, высохли слезы ее на Славкином плече, а он все не двигался с места и шевелил губами, на которых трепетал весенний запах Нинкиных волос: «К мамке хочу!»

Васькин свист вернул его в жилпоселовскую ночь.

— Ну как она? — спросил спорщик.

— Кто?

— Галька-то?

— Я-то откуда знаю! Пошли домой. Надоело все.

— Десять «саечек» с меня. Твоя взяла. — Васька подставил подбородок. — Не ожидал я от Гальки такого!

Саечка — это даже не щелбан. Это просто неприятно: берут твой подбородок снизу тремя пальцами и щелк его на себя — как будто ты овца какая-нибудь…

* * *

Хоронили Нинку Новикову ровно через двадцать лет. Цирроз ее в гроб уложил, тридцатипяти летнюю, пожелтевшую, припухшую, некрасивую в гробу и равнодушную. За гробом на кузове мытого грузовика шла по чистому асфальту худая семиклассница с толстой косой за спиной, старая, сморщенная, как майский сморчок, старуха в новом черном платке и какие-то добрые люди — соседи и продавщицы жилпоселовского магазина. Была ландышевая июньская пора. Славка Торбов с женой возвращался из леса. Нинку в гробу он испугался. И букет белых цветов остался у него в кулаке…

Запрещенный удар

Они еще играли «в войну», «старожилы» Жилпоселка, но уже говорили о женщинах. Всякое говорил: кто что знал.

В «кирпичной», еще не штукатуренной комнате спорили Игорь и Колька. Славка с Васькой слушали их молча, хотя и было у них желание вставить что-то свое. Но вот что?

Задиристый, с хитроватым прищуром Колька свободно говорил на женскую тему. У него получалось. Он как будто все знал.

— А, чепуха! Надо быть смелым, они это любят. Обнял, прижался к ней — хорошо! Она же вся горячая, как блин.

Блины он любил. Это знали. И, казалось, никто не усомнится в его словах, но Игорь, вытянувшийся за лето и давно заметивший на себе настороженные взгляды сверстниц, возразил веско, хотя и без напора:

— Этим их можно только напугать. Не все такие.

— Брось ты! — напирал Колька. — Будешь цацкаться с ними, скорее напугаешь.