Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

И опять был салат и морс, отчаянное «Горько!», а потом бути и вальсы. И опять был салат и морс. Даже солнце устало от такого пережора, а люди ели и пили, плясали и пели. А деревенские мальчишки все играли в чиру на зависть Славке. Он уже ненавидел морс, салат, вареную колбасу и невесту с ее веснушками, перестал понимать Леньку, который тащил его сюда, в село Никитское, по делу, а теперь, кажется, забыл о нем. Славка уже знал, что дела не будет, «белого танца» не будет. Он страдал, как страдает человек, которому прет пруха, а играть не дают, он не верил ни во что хорошее.

Вновь вышли на улицу. Посерело. Разбежались по домам пацаны. Грустный Славка встал за спиной баяниста. Тот сказал:

— Готовься. Кондиция номер пять.

И сыграл «цыганочку». Получилось у него особенно хорошо. На Леньку, казалось, не действовал ни салат, ни морс, ни деревенская самогонка, запах которой стелился по всей округе. И народ плясал, хоть и не жилпоселовский, но здорово!

— Подкрепись, — веселый тамада поставил на баян стопку и тарелку с огурцом. Ленька махом выпил, хрустнул огурцом, перешел на фокстрот. То есть все по плану. После фокстрота (а уже стемнело) баянист встал, передал Славке баян, шепнул: «Вальс, „Подмосковные вечера“ и… понял?»

— Все понял.

«Дунайские волны» Славка играл на берегу Рожайки с чувством, на которое способен лишь матерый морской волк. Хорошо он дома потренировался перед свадьбой. Сто пятьдесят семь раз сыграл его за пару дней. Соседи чуть с ума не сошли, даже Леньку ругали. Зато теперь ни одной помарочки, ни одного сбоя не сделал Славка. Кружились пары — так здорово! Его даже на «бис» попросили сыграть, а тамада на радостях вынес стопку с мутной жидкостью, буркнул, пошатываясь:

— Тяни. Щас закусь приволоку.

Славка украдкой вылил самогонку под ноги и заиграл «Подмосковные вечера». Пели, танцевали, слушали, как бы сравнивая слова и музыку с тем, что виделось и слышалось вокруг. Сколько раз он дома сыграл эту мелодию, не известно, со счета сбился, но только он закончил последний куплет, как за спиной крикнули:

— Танго давай! Белый танец!

Славка сыграл первые такты, а тот же голос запел негромко: «Вдали погас последний луч заката».

Девушки по-свойски прижимались к парням, отодвигались подальше от света, от калитки — в деревенскую густую темноту. Что они там делали, баянист не знал, но на пятачке людей становилось все меньше. Ленька стоял за спиной и помыкивал под нос: «Прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя…».

— Ну спасибо, Леха! Век не забуду! — подошел к ним тамада. — Пропили племяшку мою, как надо. Разбежалась молодежь?

— Да.

— Охренели все. С часу гудим. Ленка своего увела к бабке. Вмажем чуток?

— Нет, Петро. К своим пойду.

— Приходи завтра к Похмелон Иванычу.

— Ладно.

Ленька подхватил баян, и они пошли со Славкой вдоль берега на другой конец села.

— Ушла, — буркнул лучший баянист Жилпоселка, а то и всего Домодедово, и вдруг крякнул без обиды. — Черт с ней! Что нам эта Рожайка? Скоро «Ижак» куплю, на Москву-реку ездить будем, в Серебряный Бор. Туда таких рыжих вообще не пускают. Чтобы масть московскую не портили, понял?

Спали они на сеновале, а там к утру такой холод разгулялся, что встали они рано-рано. Выпили парного молока с черным хлебом, и Ленька буркнул:

— Что мне на ее додика смотреть? Айда домой.

Шел он быстро, холод и молоко быстро трезвили его. Славка молчал. Ему-то что? Ну, помучался он с вальсами и фокстротами неделю, ну в чиру деревенских не ободрал, подумаешь! Зато салата объелся с вареной колбасой и со сметаной, морсу напился как следует. И все его хвалили. Ленька, правда, не хвалил. Даже за белое танго. Понятно почему. А он-то ни одной помарочки не сделал.

— Сейчас одну вещь покажу, — сказал Ленька в лесу. — Тут черемуха растет. Роща целая над рекой.

— И что?

— Чудак-человек! Ты когда-нибудь видел реку белую? Совсем белую, как молоко. Сейчас увидишь.

Обогнув косогор, вышли на поляну. За ней колыхались мохнатые белые шапки деревьев.

— Чуешь, духан какой. И холод сейчас стоит черемуховый, понял?

Ленька что-то говорил о приметах, о белой Рожайке, а Славка лишь вздыхал удивленно: «Даже спасибо не сказал, тоже мне. Что я, черемухи не видел?»

А черемуха росла здесь, на склонах большого холма, по-над речкой, огромная. Дерево к дереву, семья, роща. И шапки у всех одинаковые, и ноги толстые, и лапы тяжелые: кулачищи!

— Смотри сам! — Ленька заметил Славкино удивление, засмеялся. — Говорил тебе!

Славка остановился от неожиданности — так поразил его вид Рожайки.

— Скажи, вещь! — Ленька поставил баян на камень, быстро разделся. — Окупнусь малость.

Подошел к реке. Она была белая-белая. Плотное покрывало из цветка черемухи покоилось на ее теле. Миллиарды миллионов белых лепестков отдала черемуховая роща реке: бери, радуйся, не все же тебе возиться с пацанвой, которой от тебя нужны только рыбеха да вода в летний зной. Рожайка приняла дар с трепетом, притихла вода быстрая, склонились над ней крупные деревья.