Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Разлеглось повсюду отечество.
Родная, чужая, слепая страна, —
кресты, купола, сума да тюрьма…
Я не хочу сойти здесь с ума.
Ненависть к родине — это не лечится.

Россия, Расея… Всё те же дела, —

пошла писать кренделя:
бабло, купола, ответ за «козла»,
телевизионное «бла-бла-бла»,
всенародное вечное «бля»…

Чёрный свет. Белая тьма.

И полны закрома векового дерьма.

…Но ведь было! — Серебряный морок берёз,

и над Лизиным прудом — мерцанье стрекоз,
и Татьяна гадала в крещенский мороз,
и сияла вдали Покрова на Нерли…
Что же? Всё под откос?
«Отвали, досвидос»?

Белоснежная нежная тьма.

Русь моя, где ты? А где я сама?
— Бездорожье. Безвременье. Безнадёга.
И повсюду, повсюду отечество
разлеглось.
Где же к храму дорога?
— Нет ответа. Нет слёз. Досвидос.
Ненависть к родине — это не лечится.

Евгений Савинков

Ветер с восточного склона

Бабушка Хуифанг[4] умирала. Надежда теплится, как поздние астры горят в засыпанном первым снегом саду, родные толпились вокруг, то и дело обращаясь в молитвах к богам, но силы уходили из по-прежнему изящного тела. Хуифанг угасала, как цветы, почувствовавшие заморозки, что ввергало в печаль всех домочадцев. Даже маленькая Веики[5], всеобщая любимица, не понимая, отчего бабушка, обычно веселая и красивая, постоянно лежит последние недели, прониклась серьезностью общего настроения, поэтому сидела спокойно около постели, напевая бабушкины любимые песенки или лично поднося по часам чашку с лекарственным чаем, собранным теткой Дэйю[6].

За окном день сменял ночь, прохладное лето отцветало, когда в один тихий вечер бабушка посмотрела на Веики своим прежним взглядом — пронизывающим, искристым, с танцующими огоньками иронии.

— А ведь тебе суждено стать настоящей красавицей, моя ниу[7]. Подойди-ка поближе. Веики встала у изголовья, совсем близко. Хуифанг протянула свою тонкую руку, ставшую совсем прозрачной за время болезни.

— Садись, я хочу рассказать тебе кое-что. Но ты должна пообещать хранить мой секрет и никому не рассказывать. И не сомневаться в моих словах.

Давно, в день моего четырнадцатилетия, я отправилась к роднику, тому, что на восточном склоне. Это место всегда меня тянуло, с тех пор, как моя бабушка впервые отвела меня туда. Мне казалось, что там деревья, склонившись над водой, о чем-то шепчутся, родник, выливаясь в озерцо, поддразнивает их, заигрывая с одинокой дикой сливой, растущей в центре полянки.

Там я впервые и увидела его. Тропинка, как обычно, выгнулась, оббегая старое дерево, и из-за его ствола я услышала плеск воды и смех. Низкий, глубокий, словно гул барабанов на весенней церемонии. Я выглянула из-за дерева и увидела только его спину — он стоял на коленях перед родником и умывался. Я замешкалась на секунду — почти никто, кроме нашей семьи и не ходит в ту сторону — я не ожидала встретить человека, да еще незнакомого мужчину. А он, будто почувствовал мое присутствие, застыл на секунду, а потом словно тень, не поднялся и пошел, а перетек одним движением к старой сливе, скрывшись за стволом. Я и не успела разглядеть его, подумав, что, возможно, он испугался, не ожидав, встретить кого-то так далеко от жилья, когда из-за ствола взвилась вверх птица и скрылась среди ветвей. Я вышла из своего укрытия и осторожно подошла к сливе — за ней никого не было. Незнакомец будто растворился. Меня взяла оторопь, я вспомнила рассказы о горных духах, не показывающихся смертным, и о том, что случайная встреча с ними грозит бедой. Не оглядываясь, я пошла обратно, ускоряя шаг по склону.