Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

— Здесь каждую весну так, — пояснил Ленька, а Славка даже про свой триумф забыл баянный — очень хотелось искупаться в белой речке, никогда он не купался в такой Рожайке, хоть бы разок бултыхнуться.

— Нельзя, — опередил его Ленька. — Заболеешь, а мне перед твоей матерью оправдываться.

Он, голый, попробовал воду, на ладони остались веснушками лепестки, река была не жадная — нужно, бери.

— Ух! — Ленька нырнул.

Очень грамотно нырнул, параллельно воде. Здесь же мелко, по пояс даже весной. Вынырнул он еще красивей, с рожайкиными белыми цветами на плечах, голове, спине, на руках. Черемуховый Ленька-баянист в белой реке без белой невесты. Шуганул туда-сюда руками, разогнал цветы, резко сел в воду, вскочил и, разгребая лепестковое покрывало, вышел на берег. Улыбнулся, как вечерами с баяном у подъезда, покрякал, оделся. Река затянулась белой пеленой.

— Скоро поедем с отцом «Ижак» покупать. Он сначала не хотел, говорил, в армию все равно скоро мне. Но я его уломал. В Серебряный Бор будем ездить, точняк.

«Скоро я на море уеду», — грустно подумал Славка, и лучше бы он о чем-нибудь другом подумал, потому что…

Он уехал в деревню, когда у Леньки мотоцикла еще не было, а вернулся на поселок в конце августа — Леньку в армию давно забрали: баян его лежал на шкафу, мотоцикл, серебристого цвета огромный «Ижак» двухцилиндровый, стоял в сарае.

Письма Ленька писал неохотно даже родителям, даже в первые полгода службы, но вдруг прислал Славке фотографию: на берегу моря, на большом валуне, стоял он в окружении друзей с баяном в руках. Сам улыбается, меха в разные стороны, вода морская искрится. Весело ему, видно, в армии, думал Славка, разглядывая фотографию, но лучше бы он так не думал, потому что…

Из армии Ленька Афонин не вернулся, и в Серебряный Бор они с ним так и не съездили.

Секс-этюд

Мы уже знали и как получаются дети, и почему папы уходят к новым женам, и что им друг от друга надо, и зачем все это среди взрослых заведено: поцелуи разные, обнимания, поглаживания по голове, шептанья-кривлянья-ломанья, ну и все такое прочее. Но тот случай нас ошеломил.

Утром, не успели мы собраться у доминошного стола, пошел по поселку шепот: в карьере они, в ложбинке на склоне холма у пруда, прямо в траве, никого не боятся, идите смотрите, пока не поздно. Малышня, конечно, сразу дунула в карьер — удочки на плечо для отвода глаз и в карьер. А нам, шестиклассникам, с ними вроде бы не по пути.

— Подумаешь, делов-то! — мы важно размешивали доминошки, но не закончилась и первая партия, как из карьера примчались гонцы:

— Точно! Никого не боятся, лежат прямо в траве!

— Вам что, делать нечего? — держали мы марку, но через пять-семь минут какой-нибудь пацаненок подходил к столу и с удивленно-вытаращенными глазами докладывал:

— Сам видел! Они…

И рассказывал такое, что, конечно же, мы и сами давно знали да не видели никогда — хотя и скрывали это от взволнованной малышни.

Волнение, между прочим, перекинулось на старушек у подъездов (неужели и им кто-нибудь сообщил?!), на девчонок с куклами, на кошек, которые, хотя и не понимали, о чем речь, извертелись все, изъюлились.

— Опоздаете, дураки! — свалился на наши головы Витька Козырьков и, важно сплюнув, сел за стол. — Я на следующего. Они с утра там. Скоро уйдут.

С ним мы считались, хотя бы потому, что он прекрасно понимал и наши ухмылки, и гордые ответы малышне.

— Зря, — повторил Витька и (то ли нам показалось, то ли действительно так было) усмехнулась вслед за ним какая-то девчонка: «Зря!»

Тут-то мы разом вскочили с мест и, позабыв про домино, малышню, девчонок, кошек и старушек, побежали в карьер. Мы очень вовремя спохватились — это чувствовалось по кислым рожицам куклиных мамочек: им, видно, тоже хотелось посмотреть — как бы не так, сначала мы!

— Мне Кудря сказал: он траву утром там косил кроликам, — хвалился Витька. — Я туда и рванул. В траве спрятался, боялся сначала. А потом вижу, им все равно, как будто не видят они и не слышат ничего, встал во весь рост и… как в кино было видно!

— В кино такого не показывают, — пропыхтел какой-то малышок — они все-таки увязались за нами, еще раз посмотреть захотели.

— А кто это? — спросил кто-то Витьку.

— Кудря сказал молчать. Башку свернет. Сейчас увидите.

Карьер наш песчаный был неподалеку от поселка — всего-то и успели мы сказать друг другу несколько фраз.

— Тихо, вспугнем! — скомандовал Витька, и мы — натренированные вояки, что и говорить! — рассыпались без лишних слов в длинную цепочку, пошли мелким тихим шагом, поглядывая на Витькин цыганский чуб, на его загорелые руки: вон туда, вон на тот холм — указывали они нам дорогу.

А карьер наш был старый, холмистый, поросший — только в одном месте заплешиной рыжела оголенная кожа земли, да и то там уже год не работали — кончился песок.

— Тс-с, тихо вы! — передавалось по цепочке.

До вершины самого высокого холма, откуда весь карьер был как на ладони, оставалось шагов десять. Трава здесь выросла густая, высокая, шумная, но Витька даже не пригибал голову. Это настораживало — неужели он подговорил малышню, неужели это — наколка?!