Поляне

— Не выскакивать! — заорал всегда такой тихий Щек и погнал своего рыжего мерина вдоль расстроившихся рядов головных сотен. — Не выскакивать! Не стрелять по зверю! Беречь стрелы! Для ворога беречь!

Не вынимая меча, он шлепнул ножнами по одному шелому, по другому, по шапкам, по простоволосым русым головам, колотил по плечам непутевых своих кметов.

— Не на охоту привел вас сюда — на дело ратное! Все — по местам своим! Без моего слова — ни стрелы! Порази вас Перун!..

Один, строптивый, не послушался, крикнул в ответ что-то дерзкое. Загорелся Щек, всегда спокойный такой, не стерпел. Выхватил меч и, себя не помня от гнева, рубанул наискосок по наглой роже… После маялся, корил себя, нигде покоя не находил. Иное дело — старший брат, тот запросто прибьет своего же за ослушание. Мается ли после? Или привык? А можно разве привыкнуть к такому? Наверно, кому как… Только в нынешней дружине Киевой подобное — не часто. В том и сила ее, что не терпит ослушников. Ох, нелегкое ты, дело ратное!..

Выл и стонал заживо горящий лес — деревья, звери, каждый — своим голосом, и все вместе. Выли и стонали обезумевшие люди в загоревшемся становище. Жены тащили чад своих — за руки, на руках, падали и все пытались прикрыть несмышленышей от вездесущего огня, собственной плотью прикрывали, визжа от нестерпимой боли. Старики, сбитые с ног мечущейся толпой, тщетно взывали о помощи.

Некоторые бросились к болоту, иные тут же оступались и уходили, вопя, в цепкую трясину, а те немногие, кто пробежал все же по заветной тропе, тут же падали под стрелами укрытых в березняке полян.

Большинство же, спасаясь от огня, бросились к воде, к своей речке. Здесь, на берегу, где еще не так давно провожали Уса, они с ужасом узрели, что их боги горят как простые деревья. И по всему берегу, повсюду — те, чьи боги оказались сильнее: железные полянские кметы, высадившиеся из бессчетных крутогрудых челнов. Иные отчаянные бросились было на высадившихся — кто с копьем, кто с мечом, кто с дубиной. Их тут же переняли две сотни старшей дружины Киевой. Так что же могут сделать отдельные храбрецы, ничего отродясь не видавшие далее леса, против бывалых бойцов, не раз ходивших в далекие земли?

Страшнее всех прочих был черноусый полянский вождь — впереди всех, в долгом черном плаще и хвостатой шапке из черной лисы. На лице, будто из дерева вытесанном — как у богов, из-под черной шапки, светились нечеловечьим гневом серые глаза, под которыми тоже было черно. И никому встречному не было пощады ни от тех глаз, ни от разящего меча…

— А земля здесь для жита добрая, — сказал пожилой полянин молодому, вытирая меч о рукав и вбрасывая его в ножны.

— Добрая земля, — подтвердил молодой, трогая ее кончиком копья. — Выжигать да вырубать не потребуется теперь.

— Не потребуется. Только покорчевать кое-где… Наш князь все предусмотрел, когда в поход посылал. С таким не пропадешь, его боги любят.

14. Воислав и гридни

Возвращались с охоты как из похода. Не торопились. Притомленные кони, отягощенные гроздьями битой птицы да тушами вепрей, продирались через высокие, высохшие к концу лета травы левобережья. И чем ближе к Днепру, к Горам, тем бодрее шли кони, будто с каждым шагом набирались новой силы. А всадники не торопились сами и не торопили своих коней. Охота была доброй, вокруг — спокойно, к Горам так и так поспеют засветло. Куда торопиться?

— Без толку торопиться ни к чему. Но и отставать негоже.

— А ежели отстал?

— Тогда не давай себе роздыху, покуда не догонишь. Иначе всегда отставать будешь.

— Гляди, а Славко все вперед да вперед порывается.

— Еще бы! Его жена молодая ждет. Это нам с вами не к спеху.

— А то? Более всех птицы настрелял, и себе на прокорм, и жене.

— Да и нам перепадет, пожалуй… Гей, Славко! Зовешь нас на двор к себе?

— А чего ж? — отозвался Брячислав. — Мы с Бояной друзьям всегда рады.

— Так что же? — обратился ко всем прочим десятский Доброхлеб, едва ли не самый дюжий из всех гридней. — Айда на Славкин двор, попируем, песни попоем, попляшем!

Все дружно зашумели соглашаясь. Но ехавший с гриднями боярин Воислав, перед тем вроде дремавший в седле, теперь разогнулся, повел на спутников долгим своим носом, расправил сивые усы и пробасил сипловато:

— Вам бы только пировать… Так для этого лучше всего ко мне на двор направимся. А то мне одному там скука беспросветная. Как нет похода, так и не ведаю, куда девать себя. Славко же пускай со своей Бояной побудет, пускай поворкуют, помилуются.

— А то? — поддержал боярина Доброхлеб, охотно отказываясь от прежнего своего предложения. — Поедем к тому, кто зовет. А Славко пускай к своей Бояне направляется. Часто ли им, бедолагам, вместе бывать? Все походы да походы…

— Мало походов! — возразил рыжебородый гот Ареовинд, мрачно сверкнув лазоревыми, как у Брячислава, очами.

— Тебе все мало, ненасытный, — засмеялся его лучший дружок Филоктимон, черноглазый грек. — Женить бы тебя, тогда угомонишься.

— Сам сперва женись, — огрызнулся без злобы тот.