Полярник

Я уже начал придумывать, как бы мне избежать всяких там ужасных котеторов, как случилось чудо. Мы оба вздохнули с облегчением: я — отводя взгляд в сторону, лаборантка — отряхивая руку от прямого попадания.

Оказалось, это было еще не все. Столь трудно полученную среду для изысканий перелили в стерильные пробирки, запечатали пробками с пломбами. Меня заставили еще раз подписаться под свидетельствами подлинности экземпляров и поставить для пущей важности отпечаток пальца. Потом бумажки положили в специальные контейнеры вместе с пробирками, опломбировали и их. Вот после всех этих процедур меня, наконец-то выпустили.

— Вот такенная игла! — показал я разведенными руками ожидающему свою очередь старпому. Тот побледнел, но мужественно шагнул в дышащее запахами медикаментов чрево санкаюты.

Очередь стала гораздо жиже.

«Вот интересно, будет ли наш гнусный Номенсен проходить такие же процедуры?» — подумалось мне. Ведь он каждый обед без стеснения выпивал по бутылке красного вина.

Капитана освободили от участия в этом таинстве. То ли потому, что он был безобразно стар, то ли потому, что являлся гражданином свободной объединенной Европы.

Результатов анализов никто из нас так никогда и не узнал. Да и позабыли быстро, разве что я вспомнил, как метко намочил руку тетеньке-лаборантке.

* * *

В моем коридорчике всегда стояла судовая тишина. Это значит, что кроме угадывавшегося шума главного двигателя, было тихо, как в мастерской художника. Лишь изредка сквозь закрытые двери прорывался вопль случайного урки.

Урки — это наши матросы, филиппинцы. Так их назвал я под впечатлением гоблинского перевода «Властелина колец». Название прижилось. Во всяком случае, мне лучше их было так называть, нежели пренебрежительно «филипки», унизительно «папуасы», или брезгливо «братья наши меньшие». На «Линге» в моем подчинении были два моториста, которые очень ревностно следили друг за другом: кто из них лучше? Меня они устраивали во всех отношениях: исполнительность, способность найти самим себе работу, ответственность. Раз в неделю все наши урки, палубные и машинные, бухали. Пили алкоголь они во вполне приличных объемах. Меня поначалу это очень удивляло: работал стереотип, что пьянствуют только русские.

Однажды, замечательный дед из Николаева, Игорь, под вечер проходил мимо матросской кают-кампании. Проходил по делу. Но был замечен и вовлечен за стол початыми бутылками японского коньяку. Следует заметить, что урки никогда не преминут угостить любого белого человека, случившегося рядом. Для них — это честь, если удается из своей бутылки налить стопку какому-нибудь офицеру. Мы стояли в Токио, через пять часов, глубокой ночью должны были переехать в Йокохаму. Но пока вечер был в самом разгаре. Игорь присел на пару рюмок, но потерялся до отхода.

Ночью мне звонит великовозрастный второй штурман, родом из Питера, долго молчит в трубку, потом выдает, наконец:

— Часовой нотис на отход, надо готовить главный двигатель.

Серега, так его звали, отличался удивительной способностью красноречиво молчать. Надо что-нибудь сказать — он тщетно пытается выдавить из себя слово, делает печальные глаза и вздыхает. Сразу становится понятно, чего же ему надобно на самом деле. Может, телепатия.

Я интересуюсь, а где же дед? Серега испускает дух и кладет трубку.

Ясно: дело — не уха. Я хмуро спускаюсь вниз, встречаю второго штурмана. Тот обреченно указывает на дверь матросской кают-кампании. Моему взгляду открывается картина полного умиротворения.

Вокруг стола на диванах спят урки. На столе перекатываются пустые бутылки из-под коньяку. Во главе торжества, бессильно свесив вдоль туловища руки, безмолвствует Игорь. Голова откинута назад, будто он с открытым ртом разглядывает что-то на подволоке. Колени высоко задраны. Я присмотрелся и выяснил причину — ноги он держит на могучем туловище урки-боцмана. Тот, застряв между стулом и столом, безмятежно спит на палубе.

Я попробовал растолкать деда. С таким же успехом я мог бы отдавать распоряжения на карельском языке своим уркам. Игорь смотрел на меня неузнавающим взглядом, не слыша и не видя вокруг себя ничего, кроме своего эго. А эго сейчас летало в розовых облаках пьяного неба. Он, вдруг, начинал двумя ногами пихать боцмана и говорить ему деревянным языком:

— Олег!

Боцман колыхался и хрюкал в ответ. Вместе с ним начинал колыхаться и стол с бутылками. Тара обиженно дзинькала, падая на палубу.

Мы с Сережей попробовали поднять деда под белы рученьки. Но он, не имея излишков веса, имел чрезмерную цепкость и хватался за любые предметы, даже за плоскость стола, как муха. При этом он ожесточенно толкал обеими ногами урку под стулом.

Наконец, где-то в мозжечке у боцмана случился рефлекс. Он начал медленно и решительно подниматься с закрытыми глазами. Вместе с ним начал подниматься и Игорь, потому что ноги у него соскользнули с могучей спины сотоварища по бокам. Нам оставалось только направить руки деда через плечи урки.