Полигон

15 августа прошел великий праздник – День Рождества Пресвятой Богородицы Девы Марии, который отмечался как празднование конца жатвы. Наступила пора до 14 октября, Покрова дня, собрать подати с купцов, ремесленников, крестьян, для дани Ордынскому наместнику хану Талгату. По просьбе удельного князя Олега, что правил Ветлугом с княгиней Ольгой, этим и занимался боярин Калашников. Вот и сегодня ему предстояло ехать по этому делу в Плашкин острог, к старосте Ерофею.

– Прошка! Эй, Прошка! – сиплым голосом крикнул боярин в открытое окно. – Поди сюда, паршивец эдакий.

Через минуту в его спальню вбежал запыхавшийся молодой парень невысокого роста с копной рыжих волос, подстриженных под горшок на уровне торчащих ушей, и конопушками на лице. Заспанные глаза, припухшее лицо, мятые штаны и рубаха указывали на прерванный хозяином крепкий сон. Склонивши голову перед боярином, он стоял и ждал дальнейших указаний.

– Приготовь открытую повозку с парой лошадей. Накорми их, поедем в Плашкин острог.

– Понял, барин, – ответил с поклоном Прошка и выскочил из комнаты.

– Эй, Клавка! Неси умываться, – не унимался боярин.

В дверях послышалась возня. Зашла девица с длинной косой и в цветастом сарафане, с тазом в одной руке и кувшином в другой. Через плечо у нее висело белое с вышитыми цветами полотенце.

– Ну что уставилась, поливай, – скомандовал хозяин и наклонился к тазу, поставленному на табурет, протянув руки под струю воды.

Ворча на девку, он долго умывался, громко сморкаясь и кряхтя. Наконец, вытираясь полотенцем, велел ей нести одежду и вновь позвал Прошку помочь одеться.

Прошло еще какое-то время, и из дверей своих покоев, в черных яловых сапогах, красной шелковой рубахе, перетянутой кожаным поясом, украшенным золотом и драгоценными камнями, парчовом кафтане вышел боярин и прошел в горницу, где для него был накрыт стол. Ввиду недостатка зубов, ему как обычно, на завтрак поставили тарелку с пшенной кашей, блюдо со стопкой блинов и пирогов, плашки с медом, сметаной и вареньем. Перекрестившись на образ в углу горницы и погладив бороду, Калашников уселся за стол и принялся трапезничать. Пожилая повариха Дунька прислуживала ему и подавала кушанья. Боярин запивал наготовленное из глиняной кружки чаем на травах, заваренных кипятком из большого медного самовара.

Будучи по характеру брюзгой и ворчуном, боярин не уставал по поводу и без всех ругать, наставлять и высказывать недовольство. Все им выговаривалось громко, так как с возрастом он плохо слышал. Зная о непростом характере хозяина и гневе в случае неповиновения, домочадцы с ним не спорили и молча сносили его выходки.

Жена боярина Лизавета уже лет десять как умерла от чахотки. С тех пор он жил один. Здоровьем не блистал и поэтому больше не женился. Ему было достаточно тискать молодых девок и баб в банный день, или по принятому порядку первой брачной ночи у себя в покоях.

День обещал быть без дождичка. Боярин вышел на крыльцо дома и, довольный завтраком, щурился на восходящее солнце. Подошедшая Клавка вынесла ему круглую шапку, подбитую мехом норки, и овчинную длинную доху с высоким воротником. Послышался топот копыт. Это подъехал на повозке Прошка. Надев шапку и подобрав полы дохи, Калашников, перекрестившись в сторону церкви на дорожку, с кряхтением уселся в повозку. Соскочивший с передка Прошка, пропуская мимо «ушей» ругань хозяина, помог ему в этом.

– К обеду не ждите, – скомандовал боярин управляющему хозяйством Демиду, который, держа в руках шапку и склонив голову, покорно слушал хозяина.

– Трогай! – боярин ткнул Прошку своим посохом в спину.

Работники открыли большие тяжелые деревянные створы ворот, и повозка выехала со двора.

Сквозь прищур подслеповатых глаз Калашников смотрел по сторонам. Повозка ехала мимо домов купцов, мастерских ремесленников, кузней, торговых рядов, добротных домов местной знати и хибар бедняков, Всехсвятского храма. Встречный люд кланялся боярину, на что тот, по своему статусу, не отвечал. Наконец, перед строящимися новыми каменными городскими воротами повозка проехала караулки стражников и, миновав деревянный мост через защитный ров, выехала за город.

Застоявшиеся на конюшне и теперь обрадованные свежим утренним воздухом жеребцы почувствовали слабину вожжей и понесли красивой и мерной рысью. Бубенчики в дугах звенели отрывисто и глухо. Дорога ровностью не отличалась, и тряска каждый раз выводила боярина из себя. Отыгрывался он на том же Прошке, которого покрывал отборным матом на каждой кочке. Тому такое обхождение было привычным, и он пропускал словеса хозяина «мимо ушей». Проехав поклонный крест, боярская повозка двинулась по Филиппповскому тракту в сторону Плашкиного острога.