Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг

Павла Флоренского называли «неизвестным русским да Винчи». В университете он изучал математику и философию, а затем стал православным священником, читал лекции и публиковал работы по теологии, а также философии и теории и истории искусства. Изучая иконы, Флоренский интересовался главным образом изображением пространства (что выдает стиль мышления, сложившийся при изучении геометрии). Более неожиданно, что Флоренский собирал народные песни и проводил исследования по электродинамике, видя в этом компенсацию «культурной непродуктивности» чистой математики. В то время — в 20-е годы XX столетия — электрификация была крупнейшим проектом нового Советского государства, и Флоренский принимал участие в работе соответствующей комиссии (на одном из ее заседаний он появился в рясе, чем вызвал немалое удивление другого участника, Льва Троцкого). Даже после ареста в ходе сталинских чисток Флоренский продолжал изучать самые разные вещи — от языка орочей до производства йода из морских водорослей[587].

Майкл Полани был родом из Венгрии и вначале получил медицинское образование. Затем он занялся химией, проводил исследования в Германии, но в 1933 году, после прихода к власти нацистов, эмигрировал в Англию и стал профессором физической химии (дисциплина Ч. П. Сноу) в Манчестерском университете. Еще в германский период Полани очень интересовался экономикой и социальными науками: интерес подогревался спорами со старшим братом (Карл защищал социализм, Майкл критиковал его). Позднее он оставил химический факультет в пользу философии. Полани начал новую карьеру в возрасте пятидесяти семи лет, занявшись, как говорилось в предисловии к «Личностному знанию: на пути к посткритической философии» (Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosoph, 1958), изысканиями в области «природы и обоснования научного знания» и анализом так называемого имплицитного знания, иными словами, знания практического, наличие которого люди сами не осознают. Полани писал одному из друзей, что «всю жизнь был бродягой», и это в равной мере относится к его интеллектуальному пути и к переездам из Венгрии в Германию, а из Германии в Великобританию[588].

Джозеф Нидем, которого, как и Лассуэлла, называли «ренессансным человеком XX века», начинал карьеру как биохимик. Затем он заинтересовался эмбриологией как таковой и одновременно ее историей[589]. В конце 1930-х годов в нем проснулась страсть к Китаю, которая только усилилась во время пребывания Нидема в этой стране в годы Второй мировой войны. Он нашел свое призвание в качестве историка китайской науки, работая вместе с рядом соавторов над книгой, издание которой, несмотря на смерть Нидема в 1995 году, продолжается по сей день: за шестьдесят с лишним лет вышло двадцать семь больших томов. Как и Джеймс Фрэзер до него, Нидем был избран членом Королевского общества (в 1941 году) и Британской академии (тридцать лет спустя). По возвращении в Кембридж после войны, уже работая над «Наукой и цивилизацией в Китае» (Science and Civilisation in China, 1954 — настоящее время), он некоторое время «сохранял свою должность лектора по биохимии и читал три специальных курса». Остаток жизни Нидем смог посвятить своей главной страсти, истории китайской науки (в студенческие годы в Оксфорде мне довелось прослушать его лекцию о водяных часах — могу засвидетельствовать, что его энтузиазм был заразителен)[590].

Нидем считал, что «вздымающаяся волна специализации» заставляет людей забывать о том, что многие проблемы «не могут быть поняты в терминах одной науки». Он любил ставить «большие» вопросы, такие как знаменитый «вопрос Нидема»: почему научная революция совершилась в Европе, а не в Китае? Он хорошо понимал опасность поспешных и поверхностных суждений, а о своих очерках говорил как о «волнующих разведывательных вылазках, которые не позволяют сказать последнего слова ни о чем, а только открывают кладези сокровищ, чтобы другие ученые смогли разработать их позже»[591]. Эта ремарка — хороший образ для описания особого вклада полиматов в копилку общих знаний.