Полина [современная орфография]

Тогда Полина, не удержась, сказала, что Лоренция более всех других заслуживает упреки Лавалле, позволяя осуждать своего вернейшего и преданнейшего друга, не сердясь на такое осуждение и не огорчаясь им. При такой странной выходке Полина дрожала и переломила иголку; ее волнение было так заметно, что все замолкли и обратились на нее с изумлением. Тогда она поняла свою неосторожность и хотела загладить ее, принявшись осуждать светскую привычку бранить людей.

— Как грустно видеть в Париже, — сказала она, — хладнокровие, с которым бранят людей, а через минуту не стыдятся принимать их хорошо и подавать им руку. Я проста, я провинциалка, не знающая светского обращения, но не могу привыкнуть к этому… Вы, господин Лавалле, должны согласиться со мной: я теперь показываю именно одно из тех движений грубой добродетели, отсутствие которых вы порицаете в Монжене.

При последних словах Полина принудила себя улыбнуться для смягчения сказанного. Ей удалось, все ей поверили, кроме Лоренции, взор которой, полный снисходительности и проницательности, подметил слезу на ее ресницах. Лавалле согласился с Полиной и превосходно прочел тираду из Мизантропа[6] о друге человечества[7]. Он играл эту роль по традиции Флёри[8] и так ее любил, что невольно свыкся с характером Альцеста больше, нежели было нужно. Так часто бывает с артистами; инстинкт доводит их вполовину до типа, который они изображают с любовью; приобретенный в создании успех доставляет им другую половину, и таким образом искусство, выражение нашей жизни, часто становится жизнью в нас самих.

Оставшись вечером наедине с подругой, Лоренция начала расспрашивать ее с доверенностью, внушаемой чистою любовью. Она изумилась осторожности и страху ответов и даже обеспокоилась ими.

— Послушай, душа моя, — сказала она Полине, уходя, — все твои усилия доказать мне твое равнодушие заставляют меня подозревать, что ты в самом деле его любишь. Не говорю, что это меня огорчает. Считаю Монжене достойным твоей любви, но не знаю, любит ли он тебя, и желала бы в том увериться. Если бы он тебя любил, то должен был поговорить со мной, прежде чем тебе открыться. Я заменяю тебе мать! Знание света и его коварства дает мне право и налагает на меня обязанность руководить и предостерегать тебя. Умоляю тебя, не верь лестным речам мужчин, не спросив меня. Я первая должна заглянуть в сердце, тебе предлагаемое. Я спокойна и не думаю, чтобы успели меня обмануть, когда речь идет о Полине, которую я люблю больше всех в мире, после матери и сестер моих.

Нежные слова глубоко оскорбили Полину. Ей казалось, что Лоренция хочет над ней возвыситься, присваивая себе право управлять ею. Полина не могла забыть того времени, когда Лоренция казалась ей погибшей и униженной, когда ее гордые молитвы выпрашивали прощение этой отверженной, изгнанной из храма. Лоренция избаловала ее, как ребенка, излишком нежности и привязанности. Она слишком часто повторяла ей в письмах, что почитает ее светлым и чистым ангелом, небесный вид которого удержит ее от всякой дурной мысли. Полина привыкла считать себя перед Лоренцией таким высшим существом, и теперь оскорбилась ее материнским советом; так огорчилась и рассердилась, что не могла заснуть. На следующее утро она победила свой несправедливый гнев и дружески поблагодарила ее за ее нежное беспокойство, но не решилась высказать ей своих чувств к Монжене.

Раз пробудившись, беспокойство Лоренции уже не угасало. Она поговорила с матерью, упрекнула ее, что та не сказала ей тотчас всего, что заметила, и, уважая скрытность Полины, которую приписывала ее стыдливости, принялась наблюдать за поступками Монжене. Скоро она убедилась, что г-жа С** не ошиблась, и за три дня успела разрешить свое сомнение. Она застала Полину и Монжене наедине, притворилась, будто не замечает смущения Полины, и вечером позвала к себе в кабинет г-на Монжене и сказала ему:

— Я считала вас другом, а вы изменили моей дружбе. Вы любите Полину, и мне ничего не говорите. Вы волочитесь за ней, не спросив у меня согласия.

Она говорила со смущением, потому что в душе обвиняла Монжене, а его скрытность возбуждала в ней некоторые опасения за Полину. Монжене старался приписать упреки ее личным чувствованиям. Он притворился равнодушным и решил защищаться до тех пор, пока Лоренция не выскажет всей досады, которую он надеялся видеть в ней. Он отрекался от любви к Полине, но с добровольной неловкостью, желая более и более взволновать Лоренцию.

Его неоткровенность беспокоила Лоренцию, но она заботилась только о подруге, не думая вмешивать себя в эту интригу.