Политическая борьба в годы правления Елены Глинской (1533–1538 гг.)

Сравним политическую атмосферу и характер завещательных распоряжений Василия Дмитриевича с духовной его сына — Василия Темного. «А приказываю свою княгиню, и своего сына Ивана, и Юрья, и свои меншие дети брату своему, королю польскому и великому князю литовскому Казимиру, по докончательнои нашей грамоте, на бозе и на нем, на моем брате, как ся оучнет печаловати мою княгинею, моим сыном Иваном, и моими детми», — читаем в заключении Василия Темного[186]. В начале же грамоты, как и в духовной отца, он приказывает своих детей матери: «Приказываю свои дети своей княгине. А вы, мои дети, живите заодин, а матери своей слушайте во всем, в мое место, своего отца»[187]. Всю полноту власти Василий Темный передал своему старшему сыну — Ивану. «А вы дети мои, чтите и слушайте своего брата старейшего Ивана в мое место, своего отца»[188]. Условия, в которых была составлена духовная грамота Василия Васильевича, были совершенно иные, чем при Василии Дмитриевиче. Василий Темный передал бразды своего правления своему двадцатидвухлетнему сыну[189]. Понятно, что при таких обстоятельствах не может быть и речи о назначении попечителей. И тем не менее формуляр приказывания великой княгини, сына Ивана, Юрия и младших братьев польскому королю Казимиру по форме мало чем отличается от предшествующего «приказывания» Василия Дмитриевича. Более того, кажется нелепым при взрослом сыне ставить мать по формуле духовной, «в… место своего отца» и тут же благословлять сына своего государством[190]. По поводу «приказывания» польскому королю детей Василия Темного Л. В. Черепнин выдвинул следующее предположение: «Это был политический жест, ставившей своей задачей поддержать ту систему равновесия между Московским великим княжеством и Литовским государством, которая была создана договором Василия II с Казимиром IV»[191]. «Приказание», как видно, не всегда определяло реальные действия, это был скорее официальный наказ, обращение, которое лишь в некоторых случаях приобретало свое первоначальное значение. В традиции составления духовных важную роль играли бояре, сидевшие «оу духовные» великого князя. Как уже было отмечено, бояре заменили «послухов» со времени завещания Дмитрия Ивановича. С тех пор они стали светскими гарантами выполнения всех предначертаний великого князя. Упоминание бояр в завещании не было связано с малолетством наследника престола, с необходимостью создания опекунского совета и т. д. Они являлись свидетелями акта не только большого политического значения (связанного, кстати, и с проблемой наследования, особенно актуальной для второй четверти XV в.), но также имеющего прямое отношение к передаче владений, имущества. Отсюда — необходимость в таких свидетелях очевидна. Пример тому — духовная грамота Василия Темного. В заключительной части завещания, как обычно, перечисляются бояре-свидетели: «А оу духовные сидели: отец мои духовный… да мои бояре князь Иван Юрьевич, да Иван Иванович, да Василей Иванович, да Федор Васильевич»[192]. К духовной Василия Васильевича была составлена также приписная грамота. В ней, являвшейся дополнением к «большой» духовной грамоте, речь шла о пожалованиях монастырям, частным лицам, членам семьи. Не случайно поэтому здесь находим заключительный формуляр, аналогичный основному тексту завещания: «А оу сее грамоты оу приписные сидели: отец же мои духовны архимандрит Трифон да бояре мои, князь Иван Юрьевич, да Федор Михайлович»[193]. Итак, анализ традиции оформления великокняжеских духовных грамот показывает нам, что социальный ранг опекуна был всегда выше положения боярина. Душеприказчиком мог быть только тот, кто являлся членом великокняжеской семьи (например, брат, дядя, тесть). Исключение, правда, составляли митрополиты. Они по традиции считались попечителями великокняжеской семьи. В духовной Ивана Грозного, к примеру, читаем: «А ныне приказываю свою душу, сына своего Федора отцу своему, богомольцу Антонию, митрополиту всея России, да тебе, сыну своему Ивану»[194].