Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Функция культа личности в этой системе принципиальна, поскольку фиксирует роль вождя как верховного жреца идеологического культа, контролера, медиатора и цензора[1260]. Особенность советского вождизма выявляется при сравнении с немецким вариантом. В Германии культ личности фюрера возник вследствие глубокого кризиса парламентской системы и широко распространенной ностальгии по харизматическому лидеру, статус которого получал юридическое закрепление (в принципе фюрерства). В России возникновение культа личности объяснялось кризисом легитимности однопартийного режима, оказавшегося неспособным выполнить свои коммунистические обещания, совершив мировую революцию[1261]. Понятие культа личности было заимствовано советской правовой доктриной из опыта германской социал-демократии, где Ф. Лассаль, по словам А. Бебеля, создал организацию, «обеспечивавшую ее вождю диктаторскую власть», которая «была превращена в святыню», всякая критика которой «считалась чуть ли не государственным преступлением», а идеологическим выражением стал «постоянно поддерживаемый культ Лассаля и созданной им организации». Вождю в этой системе начинают поклоняться не как доверенному лицу, но как «господину». Если партия, отмечал он в контексте этих размышлений, «замечает, что ее обманывают и мистифицируют и ведут по ложному пути, то она не только имеет право, но и обязана отнять у вождя его руководящую роль и лишить его своего доверия», ибо «партия обязана самым строгим образом контролировать действие своих вождей»[1262]. Именно такова была позиция критиков культа личности Сталина – Х. Раковского, Ф. Раскольникова М. Рютина и других[1263], но они не объяснили причин постоянного воспроизводства этой тенденции в коммунистических режимах. Объяснение, предложенное Троцким, связывало принятие новой Конституции с «Термидором», но не выглядело убедительно, поскольку не выходило за традиционные рамки классовой марксистской схемы[1264].

Главная причина этой трансформации, как показал еще Р. Михельс, состоит в том, что вождь как выразитель, защитник и истолкователь программных партийных устремлений персонифицирует их в глазах адептов, а публичная политика из конституционно-правовых форм переходит в область аппаратных махинаций и персонального искусства лидера. Несмотря на безмерность сталинского культа, Л. Фейхтвангер не нашел поэтому «признаков, указывающих на искусственность этого чувства». Он определил Сталина как «демократического диктатора» и резюмировал: «Если Ленин был Цезарем Советского Союза, то Сталин стал его Августом, его “умножателем” во всех отношениях»[1265]. На деле данный режим был новым воспроизведением классической тирании, как ее описали еще Платон и Аристотель. Соединение идеологического предвидения, полной информированности и неограниченной свободы применения насилия для политического конструирования оказывались возможны только при абсолютной власти, создании автономной тайной системы коммуникаций и владения искусством ее использования – «византийского стиля» Сталина как мастера политической интриги.

Значение сталинской Конституции (и заложенной в ней конструкции власти) при таком подходе определяется вовсе не ее юридическими положениями – они имели столь же фантастический и фиктивный характер, как и вся советская традиция номинального конституционализма. Оно состоит в создании легальной основы цезаристского режима без его формально-юридического закрепления. Конституция закрепляла, во-первых, новые принципы и формы когнитивного доминирования партии в обществе; во-вторых, вводила систему институтов, способных манипулировать сознанием общества в интересах мобилизационных целей режима; в-третьих, фиксировала рамки формальной институциональной иерархии органов управления, контроля и принуждения в виде квазипредставительных советских, судебных и карательных институтов государства.