Любое исследование партийных систем должно сочетать изучение как эндогенных, так и экзогенных факторов, однако в 2000-х годах, когда режим придерживался активного «менеджерского» подхода к развитию партий, решающую роль в России играли экзогенные факторы. Партии оказались неспособны играть системообразующую роль и остались подчиненным элементом системы доминирующей власти. […]
Партии в России выполняют лишь некоторые из функций, выполняемых партиями в демократических обществах [Katz, 2006]. Их политический вес ограничен, они неспособны заложить основы для институционализации политической конкуренции или интеграции региональной и федеральной политики [Stoner-Weiss, 2006, p. 111–146]. Они не формируют правительство, не назначают чиновников (хотя при президенте Медведеве были сделаны определенные шаги в этом направлении) и не формулируют политику; они не создают систему в более широком смысле слова, т.е. не гарантируют основы политического порядка. Иными словами, в России есть партии, но нет
Это относится в том числе и к
По мнению Генри Хейла, выступившего с концепцией «заменителей партий», в силу того, что российские политические партии оказались неспособны заполнить электоральный рынок, их функции взяли на себя различные непартийные институты (фракции, клики, другие неформальные объединения и корпоративные группы), предложившие альтернативные пути достижения властных высот. Партии, по его мнению, могут опираться на два типа капитала: идейный, апеллирующий к ценностям и идентичностям; и административный, привлекающий амбициозных политиков обещанием государственных должностей и власти. Российские партии не в силах монополизировать эти источники политического капитала. […] Хотя партии выполняют важные функции, включая структурирование электоральной конкуренции, они оказались неспособны играть доминирующую роль в политической системе [Hale, 2006]. […]
Этот и другие походы предлагают плодотворное объяснение причин маргинализации партий в российской политической системе. Однако вся сложность социальных и политических отношений часто сводится к упрощенной модели доминирующего режима. На мой же взгляд, [в России] возникло дуалистическое государство, в котором нормативной / законной системе, основанной на конституционном праве, был брошен вызов со стороны системы неформальных теневых договоренностей, именуемой мной «административным режимом» и образуемой различными конфликтующими группами ([Sakwa, 2011] – именно эта работа легла в основу данной статьи). Конфликт между конституционным государством и административным режимом – определяющая характеристика современной российской политики [Sakwa, 2010]. Следы этого конфликта можно найти в любом обществе, но в России дуалистичность приобрела системные формы. Как показала борьба вокруг выдвижения преемника в 1999–2000 и 2007–2008 гг., ни один из двух порядков не может одержать победу над другим. Борьба между конституционным государством и административным режимом – это решающий процесс, в котором происходит формирование [российской] политики. Пока имеет место четкое различение этих двух идентичностей, политическая эволюция России будет оставаться пьесой с незаконченным финалом: будут сохраняться возможности и для будущей демократизации, и для поворота в сторону откровенного авторитаризма. Такая патовая ситуация не столько отражает равновесие сил, сколько блокирует дальнейшее развитие [системы], представляя своего рода тупик. Она поощряет коррупцию, бюрократический произвол и политическую деградацию, но вместе с тем и порождает ответную реакцию – в защиту плюрализма и политической открытости как признаков развитого конституционного государства. Таким образом, напряженность между этими двумя составляющими – динамичная матрица, с помощью которой можно понять особенности российского политического ландшафта.