Политика различий. Культурный плюрализм и идентичность

Этот текст может показаться аналогом тех речитативов, с которыми выступали в Германии представители турецкого хип-хопа в 1990‐х годах. Он точно так же обращен к аудитории «принимающего общества», а не к «соплеменникам», так же поднимает тему (не)уважения, дискриминационного отношения к мигрантам. В нем есть даже апелляция к эгалитаризму ислама, свойственная мигрантскому gangsta rap в современной Германии. И все же перед нами нечто совершенно специфическое.

Во-первых, автор приведенного речитатива не является мигрантом (он живет в Душанбе и принадлежит к местной «золотой молодежи»). Во-вторых, у рэперов с миграционными корнями в Германии (будь эти корни турецкие, ливанские, палестинские или иранские) нет ни малейших оснований апеллировать к общему прошлому. Такого прошлого у стран происхождения их родителей с Германией нет. Использование таджикским рэпером советского нарратива, в котором совместное участие в Великой Отечественной войне и поощряемая государством «дружба народов» играли ключевую роль, весьма показательно. Вполне вероятно, что по мере смены поколений значимость этого нарратива будет уменьшаться, однако на сегодняшний день он важен для самосознания постсоветских мигрантов. Во всяком случае, для выходцев из Центральной Азии, где едва ли не в каждой второй семье есть воспоминания о русских семьях из Ленинграда и других мест, размещенных там в период эвакуации.

Русским читателям[232] — не всем, но многим — книга Эль-Мафаалани покажется посланием с другой планеты. Общая интонация ее повествования режет глаз неким благодушием, а образ Германии, создаваемый автором, слишком чужд представлениям об этой стране, которые мы почерпнули из медиа, коротких поездок и разговоров с живущими там друзьями. Нам куда комфортнее судить о современных немецких реалиях по другому бестселлеру, нашумевшему в начале 2010‐х годов, — книге Тило Саррацина «Германия самоликвидируется» (по иронии судьбы этот автор — тоже арабского происхождения).

Ощущение чужеродности, которое, повторюсь, с большой долей вероятности возникнет у русскоязычной аудитории от книги Эль-Мафаалани, проистекает из глубоких различий в национальных контекстах дискуссий вокруг миграции.

Российские дебаты отражают ситуацию формирующегося миграционного общества, тогда как Германия этот этап прошла и, как утверждают некоторые наблюдатели, вступила в фазу «постмиграционного общества». Отсюда и контраст в формах организации публичной риторики. В немецком контексте этническое происхождение членов общества все более утрачивает релевантность. Во-первых, потому, что среди граждан стало так много «индивидов с миграционным бэкграундом»[233], что задаваться вопросом «кто ты?», имея в виду этничность и ожидая при этом получить однозначный ответ, становится все более безнадежным занятием. Во-вторых, потому, что этническое происхождение все менее значимо в процессе социального взаимодействия, а в силу этого — и для самих индивидов как участников такого взаимодействия. Я не хочу тем самым сказать, что люди забывают о своих корнях. Но структура их идентичности настолько усложнилась, что этническая ее составляющая отходит на задний план. Этничность все больше отодвигается в интимно-биографическую сферу. И если вы, к примеру, зададитесь целью узнать, «кем» (с точки зрения этнического происхождения) является Ясмин Сири, вы рискуете получить холодный отказ. Ибо сама Ясмин Сири сообщает о себе только то, что она — немецкий социолог, родившаяся в 1980 году.

В российском контексте, напротив, наблюдается некая одержимость этничностью. Ни на бытовом уровне, ни в телевизионных ток-шоу не считается неприличным докапываться до «истинной» национальности человека. Социальное взаимодействие воображается не как взаимодействие сограждан, а как взаимодействие представителей разных этносов[234].

Контраст просматривается и в публичной саморепрезентации выходцев из мигрантской среды. В Германии она именно «постмигрантская». Для людей искусства с мигрантскими корнями, выступающих сегодня на немецкой культурной сцене, характерен одновременный отказ и от ассимиляции, и от самоэкзотизации (стратегия, к которой они прибегали в 1990‐х годах)[235]. В России мигранты вообще предпочитают избегать публичной саморепрезентации. Образуемые ими сети коммуникации (в том числе в виртуальном пространстве) обращены в основном к соплеменникам. Короче говоря, если в Германии вместе с новым поколением мигрантов начался новый этап борьбы за признание, то в России эта борьба еще не начиналась.

Во избежание недоразумений подчеркну один далеко не очевидный момент. Признание — это не про культуру, а про человеческое достоинство. Вопрос о том, насколько велика культурная отличительность индивидов с миграционным бэкграундом от условного социокультурного большинства, не принципиален. Принципиален вопрос о том, воспринимают ли их в качестве полноценных человеческих субъектов. Притязание на бытие-в-признанности есть притязание на участие или, пользуясь метафорой Эль-Мафаалани, на место за общим столом.