Политолог

Он пробовал звать на помощь, грозил насильницам жестокой расправой, ссылался на знакомства и связи, косноязычно молился. Разъяренные женщины слушали его угрозы и сквернословья, пока одна из них, вице-спикер Думы, огромная, с толстым крупом, не села ему на лицо душными тяжелыми ягодицами, и в его кричащий рот, фыркающие ноздри, расплющенные глаза хлынула горячая едкая жижа, от которой он захлебнулся.

Женщины водили вокруг него неутомимый хоровод, тот самый, какой изобразил Матисс, когда на синем лугу танцуют красные, как стручки перца, ведьмы. То одна, то другая прерывала танец, выходила из хоровода и принималась изощренно мучить Стрижайло, причиняя все новые и новые страдания. Словно Бог, сотворяя человека, одновременно выдумал для него бесконечные формы мучений, приберегая их на случай своего гнева. Они мучили его тем же, чем он раньше добывал для себя наслаждение. На каждый оттенок его былых вожделений они находили изощренный мучительный ответ. Выпускали ему в пах муравьев и кусающих сороконожек. Вываливали груды червей, которые впивались в нежную мякоть, превращая ее в зловонную гниль. Заражали его болезнями, от которых он исходил мутной жижей, испытывая нестерпимые рези. Его грибовидный отросток покрывался язвами, мерзкими нарывами, перламутровыми опухолями, на которые мстительные ведьмы взирали с торжествующим злорадством.

Когда Стрижайло почти уже умер, не различал в какофонии боли отдельных нот и звучаний, из хоровода выскользнула Дарья Лизун. Голая, с кристалликами бриллиантов, воссоздавших на ее чудесном теле созвездие Кассиопеи, она приблизилась танцующей походкой, напевая сомнамбулическую мелодию «Нирваны». Задумчиво разглядывала распростертого перед ней бездыханного Стрижайло. Взяла молоток, оставленный предшественницей, гвоздь «сотку», каким прибивают кровельный шифер, и хладнокровно вогнала гвоздь в яйцо Стрижайло, отчего политолог на мгновение вернулся к жизни, чтобы через секунду окончательно умереть. Вместе с ним умер и весь институт отечественной политологии. Последним скончался Мигранян, путая армянские и турецкие слова, которыми пытался обосновать необходимость авторитарного режима в России.

Пока жестокий гвоздь проходил сквозь нежный розовый семенник, убивая Стрижайло, тот услышал знакомую музыку «Тангейзера», которой был заряжен его мобильный телефон. Будучи мертвым, он все же протянул к тумбочке руку, доставая играющий органчик.

– Слушаю, – слабо произнес он, давая знать о себе из преисподней, куда проникла вездесущая радиоволна «Билайна».

– Здравствуйте, мой дорогой, – раздался жизнерадостный голос Потрошкова. – Через минуту к вам поднимется Веролей. Отвезет в удивительное место, где я вас уже поджидаю.

Изнемогая от пережитых мучений, Стрижайло был рад Веролею. Этот странный человек, напоминавший прохладную сине-зеленую водоросль, вяло плывущую по теплой маслянистой воде, подействовал на него, как компресс из целебных растений, – комок из сырых стеблей прикладывают к истерзанным ягодицам, ошпаренному паху, содранным слизистым оболочкам, и боль угасает, и возникает умиление, благодарность к сердобольному лекарю.

– Вы мне так помогли, – только и мог вымолвить Стрижайло, усаживаясь в машину рядом с Веролеем, пожимая его вялую, чуть влажную руку. Как в тихом обмороке, под действием анестезии, смотрел на мелькающий за окнами город, с трудом узнавая Кремль, каменные скрижали Нового Арбата, запорошенную снегом Триумфальную арку, Поклонную гору с танками, на каждом из которых был снежный сугроб. Лишь на Успенском шоссе, среди заиндевелых сосен, пришел в себя и окончательно уверовал в реальность окружавшей его действительности. Хотя и не надолго.

Машина скользнула в высокие ворота виллы, и он оказался перед знакомым дворцом Маковского, напоминающим летающую тарелку. Гигантская и в то же время невесомая конструкция, охваченная светящимися кольцами и поясами, почти не касалась земли. Держалась на хрупком черенке, тонком отростке, готовая порвать связь с землей, и на столбе синей плазмы, окруженная ртутным паром, унестись в тусклое небо, осыпая с сосен ворохи талого снега.

Перед входом его ждал Потрошков. Жизнерадостный, смешливый, приобнял Стрижайло, как душевного друга, ввел с мороза в теплый благоухающий вестибюль.