Полюби меня. Навсегда

Я осторожно кладу одну ладонь ей на руку в надежде, что она позволит мне это сделать. И действительно, она не шевелится. Я придвигаюсь еще немного, и мы почти соприкасаемся коленями. Потом медленно протягиваю руки и обнимаю ее. Эми не сопротивляется. Ее трясущееся тело льнет к моему, и я бережно провожу ладонями по ее спине. Она плачет, уткнувшись в мою грудь. Я глажу ее по волосам, плечам, залитым слезами щекам. Чуть крепче прижимаю ее к себе, давая понять, что она не одна. Я рядом. Я всегда буду рядом с ней.

Глава 33 Эми

Какого. Черта. Это и есть тот самый катарсис, о котором говорили древние греки? Такое ощущение, что я на полчаса покинула собственное тело… или, по крайней мере, голову. За эти полчаса то, что от меня осталось, решило освободиться от всего – ПРОСТО ОТ ВСЕГО. А сейчас, когда я, кажется, возвращаюсь в свои тело и голову, обнаруживаю себя лежащей в объятиях Сэма и… плачущей. Я плачу. Слезы бегут по лицу и не заканчиваются. Щекочут кожу соленым теплом, а потом одна за другой капают ему на рубашку. Я осознаю, что дрожу, и еще крепче вцепляюсь в Сэма, такого родного и вместе с тем такого чужого. Он мне нравится, и в то же время является полной противоположностью тому, чего я хочу.

Но я все рассказала. Теперь Сэм должен понять, что не может быть частью моей жизни, а я – его. Это его защитит… и меня тоже. Я не могу нести ответственность за еще одну испорченную из-за меня жизнь. Мне и так не хватит времени загладить вину, которая легла на меня в шестнадцать лет.

Я тихо всхлипываю и ощущаю дрожь в плечах. Какое необыкновенное ощущение! Очищение, освобождение. В каком-то смысле жутко-прекрасное. Я плачу и плачу: об Имоджен, Софии, Джинни и Малкольме, о себе и Сэме. Особенно о Сэме! Лежать в кольце его рук, чувствовать себя в безопасности и не одинокой – это одновременно и облегчение, и опасность. Но я разрешаю себе их – лишь на краткий миг. Его руки вокруг моего тела, его дыхание на моем виске. Я закрываю глаза, и по щекам бегут новые слезы.

– Эми, – шепчет Сэм, потому что, похоже, чувствует, что собственное имя меня заземляет, и продолжает крепко меня обнимать, а я крепко за него держусь. Он начинает мягко раскачиваться из стороны в сторону вместе со мной. Затем добавляет: – Можно кое о чем тебя спросить?

– Давай! – прозвучало пискляво и гнусаво. От долгих рыданий у меня совсем заложило нос.

– Почему ты перестала рисовать?

Его голос приятно вибрирует, и Сэм ищет губами мой висок. Я почти надеюсь, что он меня поцелует, но все-таки передумываю. Нельзя, чтобы он меня целовал. Однако в ту же секунду Сэм именно это и делает – прижимается губами к моему лбу и нежно целует. Закрыв глаза, я наслаждаюсь и страдаю.

– Я больше не видела ее лица, – отвечаю я, стараясь говорить более-менее спокойно. Но терплю сокрушительное поражение: меня сотрясает новая волна печали, которая заставляет меня дрожать и издавать жалобные звуки. – И я больше не смогла смотреть на свои старые картины. Ни на одну! Мне казалось, что живопись – причина того, что я ее забыла. Чем отчаяннее мне хотелось ее удержать, тем стремительнее она исчезала, остались только тени, формы, цвета, отдельные точки.

– Картина у тебя над кроватью, – произносит Сэм, и у меня не укладывается в голове, что он все понял.

– Это моя последняя картина. Я написала ее в приступе ярости. Это должно напоминать мне о том, почему я еще здесь, а Имоджен – нет. Вот почему я ее повесила. Как мемориал.

– Когда я в первый раз зашел к тебе в комнату, на самом деле увидел в ней лицо. – Он прижимается нежным поцелуем к моим волосам, и я вздыхаю. Не могу сопротивляться.

– Ты ее видел? – мой голос звучит высоко и пискляво.

– Кажется, да.

– Я вижу только упущенное. Упущенные возможности, которые у меня были. Упущенные шансы, которые были у нее. Упущенные жизни, которые мне теперь нужно возместить. Эта картина должна напоминать мне о необходимости соответствовать наследию Имоджен. Каждый день!

Я замечаю, что он хочет что-то сказать. Однако проглатывает эти слова. Так будет лучше, я знаю. Вместо этого Сэм гладит меня по голове и еще раз прижимается губами к виску.

– У тебя нет ее фотографий? – задает осторожный вопрос Сэм.

Я мотаю головой, не отрываясь от его груди, и вдыхаю его запах, насколько позволяет заложенный нос:

– Нет.

У нас не было ни мобильников, ни фотоаппаратов. У нас вообще ничего не было. Кроме нас самих. Меня охватывает грусть.

– Хотел бы я, чтобы ты увидела себя моими глазами, – говорит Сэм после момента полной тишины, в которой я слышала только биение его сердца.

– Что ты имеешь в виду? – Я поднимаю голову, чтобы взглянуть на него.

Красивые глаза, мягкие волосы, к которым я не прикоснусь. Большим пальцем он поглаживает меня по щеке, на которой постепенно высыхают слезы.

Сэм колеблется. Мягко улыбается и говорит:

– Ты лучший человек из всех, кого я знаю. Ты полностью выкладываешься ради других. Ради тех, у кого больше никого нет. Даже если тебе и было бы за что расплачиваться, твоя вина давным-давно искуплена.