Полюс капитана Скотта

Остаток этого, как и два последующих дня, они провели во сне или в полудремном молчании. Последние сухарные крохи были съедены, ни грамма топлива для примусов, на которых можно было бы вскипятить чай, а точнее, просто растопить снег, не осталось. Их ослабевшие тела сокрушительно подтачивал голод и неотвратимо убивали гангрена и цинга. Последние таблетки опиума в какой-то степени уменьшали мучительное восприятие боли, но и они уже теряли свою власть над их разумом и психикой.

В течение почти шести суток Скотт не притрагивался к своему дневнику, но сегодня, понимая, что эта запись будет последней, все же достал его из сумки. Понимая, что не в состоянии излагать свои мысли, он отложил тетрадку и с трудом, на четвереньках выбрался из палатки.

«Последний „выход в свет“, чтобы хоть немного прийти в себя, и последняя запись в дневнике — вот то, что ты должен совершить в свой последний, предсмертный день, капитан Скотт», — сказал он себе, упираясь руками в санную поклажу и с огромным трудом приподнимаясь.

Метель постепенно утихала, и на горизонте вырисовывалось нечто похожее на полукруг расплавленного льдами солнца. При такой погоде уже вполне можно было бы сворачивать лагерь и продвигаться дальше на север, к базовому лагерю. Но ни один из них, заложников буйства этой полярной стихии, уже не способен был преодолеть даже полумили.

— Но ведь поздно же! — с отчаянием проговорил начальник экспедиции, обращаясь к холодному бесстрастному светилу и пытаясь потрясать слабеющими непослушными руками. — Да-да, теперь уже слишком поздно! А ведь мы так ждали тебя, — бормотал он, уже теряя сознание и не замечая, что выбравшийся вслед за ним лейтенант Бауэрс из последних сил пытается теперь затащить его назад, в палатку. — Слишком поздно…

Пришел он в себя уже в спальном мешке, в который лейтенант затолкал его с помощью доктора Уилсона, и с ощущением того, что Генри протирает его губы влажным, полурастопленным комком снега.

— Благодарю, лейтенант, — едва слышно проговорил он. — Вы и доктор Уилсон — истинные джентльмены. Просто я должен был вновь увидеть его, это полярное солнце, которое мы так долго мечтали увидеть.

— Вы увидели его, господин капитан. Мы все увидели это наше полярное солнце. Потому что получили право… увидеть его. А за такое право стоит жертвовать даже жизнью.

Опасаясь того, что может вновь потерять сознание, Скотт попросил лейтенанта подать ему дневник и помочь пододвинуться ближе к выходу.

«Четверг, 29 марта, — с трудом выводил он, чувствуя, что каждое слово лишает его силы, выводя на грань обморока. — С 21-го числа свирепствовал непрерывный шторм с WSW и SW. Двадцатого у нас было топлива на две чашки чая на каждого и сухой еды на два дня. Каждый день мы готовы были идти, — ведь до склада всего лишь 11 миль, но не было возможности выйти из палатки, слишком уж сильной была метель. Не думаю, чтобы теперь мы могли еще на что-то надеяться. Выдержим до конца, но мы, конечно, становимся все более слабыми, и конец уже недалек.

Жаль, но не думаю, чтобы я мог еще писать. Р. Скотт».

Все еще держа в руках дневник, капитан обессиленно откинулся на капюшон спального мешка и закрыл глаза. Решив, что начальник экспедиции уснул или потерял сознание, Генри потянулся к тетрадке, чтобы положить ее в сумку, но в последнее мгновение Скотт неожиданно очнулся, попросил приподнять его голову и дрожащей рукой дописал: «Ради Бога, не оставляйте наших близких!»[64]

В ту же минуту в стенку палатки вновь ударил порыв ветра, усиленный зарядом снега. Присмиревшая было вьюга разгоралась теперь с новой силой — вот что он осознал, проваливаясь в блаженное забытье и набожно веря, что наконец-то Господь отворяет перед ним ворота своего райского сада.

Сколько времени он пробыл в этом состоянии, капитан так и не узнал. Зато ясно уловил, что к действительности его возвращает не глас Господний, а приглушенные слова лейтенанта, который сообщал, что прошлой ночью доктор Уилсон умер. Капитан открыл глаза, силясь что-то сказать, но так и не смог. Единственное, что он явственно осознал, что лейтенант тоже умирает. Впрочем, на сей раз обморочный сон Скотта продолжался недолго:

— Когда-то вы сказали, сэр, что полярные ветры задумчиво и задушевно поют голосами своих снежных дюн, — едва слышно, явно слабеющим голосом проговорил Бауэрс, пытаясь одной рукой дотянуться до руки все еще живого капитана Скотта, а другой — до руки упокоившегося доктора Эдварда Уилсона. — Наконец-то я слышу эти голоса. Не пойму только, о чем они поют нам.

Роберт медленно, с большим трудом открыл глаза и попытался повернуть голову так, чтобы в последний раз увидеть лейтенанта. Закрывая их несколько минут назад, капитан был уверен, что Генри уснул таким же вечным полярным сном, каким ночью уснул доктор Уилсон.