Полька

Все это я вспомнила недавно, когда сестра — ей уже за сорок — вернулась от окулиста с рецептом на капли от глаукомы. Болезнь поразила правый глаз. Если эту напасть не лечить, дело кончается слепотой. Что ж, кроме обычных, индивидуальных проклятий случаются также проклятия фамильные, наследственные. Мама с теткой болели одинаковыми болезнями, мы с сестрой примерно в одном и том же возрасте надели очки.

— Сестра, глаукома — серьезная болезнь, нельзя доверяться первому встречному коновалу. Надо сходить к специалисту, — решила я.

Тот аж загорелся, впервые увидев, чтобы одно дно (правого глаза) настолько походило на другое.

— Так бывает у близнецов, атрофия одних и тех же участков зрительного нерва.

— Значит, мы ослепнем на правый глаз?

— Почему же, глаукома — болезнь обоих глазных яблок, второй глаз тоже пострадает. Но существуют лекарства, профилактика. Ну и ну, совершенно идентичные зрительные нервы… Вы младше сестры? На восемь лет? Невероятное сходство. — Врач сравнивал наши увеличенные атропином и обездвиженные щипцами глаза.

Полуслепой мишка был тетиным подарком. Набитый опилками и бедой. Все было написано на его несчастной мордочке, все читалось в прозрачном, молящем о снисхождении глазике.

Мама и тетя — погодки. На довоенной фотографии — две девочки одинакового роста, с бантиками в светлых волосах. Улыбающаяся пышечка (мама) и испуганная худышка (тетя). Не надо обладать даром ясновидения, любой психолог сумел бы предсказать их будущее — по взгляду, по детским гримасам. Мама — практичная оптимистка, тетя — перепуганная беглянка, прятавшаяся от жизни в алкоголь и несчастную любовь. Сестры, стоявшие рядом на фотографии, обрезавшей детские фигурки чуть выше колен, за кадром шагали своими маленькими ножками в противоположных направлениях — хотя даже туфельки им купили одни на двоих. В довоенной рабочей Лодзи пара выходной детской обувки была роскошью. Туфли предназначались для походов в костел. Мама отправлялась туда утром, с дедушкой, а тетя — вечером, с бабушкой. В костеле стояла большая пальма. Однажды тетя, не дотерпев до конца латинской скукотищи, пописала в кадку. Разразилась буря. Ей запретили переступать порог храма. Туфельки отдали маме, теперь она одна бегала в них на службу. А тетя в деревянных сабо ходила в другой костел, на Петрковскую.

После войны обе начали работать медсестрами в психиатрическом отделении. Мама пела в церковном хоре, тетя записалась в партию. Она верила в светлое будущее и собственные медицинские способности. Как-то помогла «залетевшей» подружке. Неудачно — началось общее заражение крови. Скандал и стыд. В наказание за любительский аборт тетю выслали на Возвращенные Земли [78]. Она устроилась в щецинскую психиатрическую клинику. Вышла замуж за одного из пациентов. Потом дядя, страдавший шизофренией, повесился. Тетка уехала еще дальше, в пограничный Грифин.

Мы навестили ее в конце семидесятых, по дороге в Мендзыздрое — в семейный дом отдыха. В больницу надо было ехать на пригородном автобусе, он сделал круг по грифинскому рынку — один раз, другой… Я чувствовала себя хуже, чем на карусели, крепко прижимала к себе мишку. Мы кружились все медленнее. Пьяный водитель, пьяные пассажиры. Никто из них, мерно покачивавшихся на своих сиденьях, не обращал внимания на маневры автобуса. Подобно жителям Грифина, он даже не пытался выбраться из безнадежности пьяной провинции. Мы взяли такси. В психиатрической клинике тоже пахло водкой, а еще лизолом. Тетя работала в детском отделении. Покачивала гамаки, поддерживавшие опухшие от водянки мозга головки. Из детских глаз катились слезы, словно вытекала раздувавшая череп вода.

Спившийся персонал жил при больнице, в лесу. Я сбежала из этих безумных казарм и отправилась погулять. То, что я обнаружила, заставило меня усомниться в собственном здравом рассудке: сосны росли горизонтально, параллельно земле. Мне объяснили, что деревья не то искривились под воздействием таинственного излучения, не то их согнули немецкие лесники, чтобы облегчить работу столярам.

Перед отъездом я показала тете мишку. Она погладила прозрачный глазик:

— А второго нет? Надо ему что-нибудь подобрать, как же он так — с одним-то глазом?

Тетя не вспомнила, что это был ее подарок. Она уже как следует прикладывалась к бутылке и мало что помнила. Лечилась от очередной несчастной любви — к адвокату, потерявшему дар речи вследствие алкоголизма. Я видела ее только дважды — на довоенной фотографии и тем летом. Мне запомнилось, как она провожала нас возле больницы. Махала худой рукой с длинными красными ногтями. Чуть покачиваясь на высоких каблуках, в летнем платье, тетя походила на Марлен Дитрих и даже казалась красивее, потому что и в самом деле была несчастна.

В Мендзыздрое, в доме отдыха, мы все спали в одной комнате. Однажды ночью меня разбудил странный звук — словно кто-то царапал коготками по матрасу. Папа тоже услышал.

— Должно быть, кот забрался.