Полька

У опушки леса дорогу мне перебегает пара фазанов, в любовной горячке Он устремляется за Ней. Весна осени, брачный сезон. Из леса доносится странный писк. Не то кот, не то птица. Оглядываюсь в поисках заплутавшего в трех соснах котенка. Одна из ветвей дрожит под белкой — та готовится к прыжку на более высокое дерево. Скуля и мяукая, собирает все свое мужество и, с щебетом, дугой над моей головой — прыг! Понятия не имела, что белки издают какие-то звуки. Мех, коготки, хвостик — и почти кошачий писк, а поскольку они обитают на деревьях и умеют летать, то по-птичьи тоже разговаривают.

Почерпнутые из книжек премудрости о недомоганиях на седьмом месяце. Изжога, боль в спине, судороги, кровоточащие десны. Значительные изменения в психике (гормоны). Петр, ознакомившись с этими откровениями, предполагает, что одним из побочных эффектов интересного положения может оказаться владение иностранными языками.

Перед сном несколько страниц из Штайн. Вместо молитвы.

2 декабря

Два месяца назад комбинезон был велик, а сегодня уже не застегивается.

Биография Леонарда Коэна написана так, словно речь идет о полубоге-полушизике. Автор рассказывает, как музыкант записывал пластинку перед зеркалом. Слушая Коэна, я вижу Коэна — какое счастье, что сам он чувствовал и видел то же самое.

Воспоминание об одном из сотен его концертов. «Овации продолжались четырнадцать минут». Не пятнадцать или десять, нет, маниакальная точность — именно четырнадцать. Кто-то специально засек время и запомнил результат? Эта книга — хроника того, как нахал (автор) тянет жилы из мегаломана. Тираж раскуплен миллионами влюбленных идиоток. Увы, я в их числе.

Топ-топ, тюремный прогулочный дворик. Рождественский пост, в окнах зажигаются гирлянды: звездочки, свечки. Сияют день и ночь. В классических шведских домах, деревянных, напоминающих перевернутые лодки, эти горящие лампочки — последний луч света перед погружением в нордическую тьму. Сувенир на память о тех временах, когда зажженную свечу ставили на подоконник в ожидании ушедших в море мужчин? Неподалеку, в поле, рунический камень XI века, по которому змеится надпись:

«Воздвигнут в честь Бьорна, который погиб в дальнем плавании к востоку от Греции».

Вынимаем из шкафа звезду и подсвечник, водружаем на подоконник. Единственное спасение от ползущей из окна серости.

Поле явно не нравится, когда я сижу за компьютером. С восьми до шести, с перерывом на прогулку и обед, — это для нее чересчур. Она осторожно давит мне на желудок, от чего хочется «вывернуть содержимое дня наизнанку». Ребенка надо побаюкать — пошагать, потанцевать, устроить ему в животике волны из околоплодных вод, раскачиваясь в упражнениях Тай-Ши: журавль расправляет крылья, играет на арфе…

Не могу ее дождаться. И тут же — угрызения совести: рождением я обрекаю Полю на смерть. Эти рождающиеся в боли и тошноте лапки, глазки… умрут. Разве жизнь того стоит? Убийства мыслящего (главным образом, о смерти — о чем еще размышлять человеку) существа? Разве я хоть раз сказала вполне сознательно: «Да, будь» (?). В этом знаке вопроса, замкнутом щипцами скобок, скобку представляет собой время без Поли. Знак вопроса — эмбрион сомнения: кто дал нам право решать судьбу кого бы то ни было?

Своей смерти я не боюсь, я ей доверяю. Однажды она предстала передо мной в виде зверя — воющей боли, молящей о кончине. Зверя, потому что пригвожденное болью тело по-животному извивается и умоляюще скулит.

В другой раз смерть была бесплотным, совершенно невесомым полетом. Воспоминание, сохранившееся о том мгновении, — словно кость, которую я обречена грызть до конца своих дней, тоскуя о настоящем мясе.

Поля возникла помимо моей воли, из моей нежности. Моя совесть чиста: за меня приняла решение более мудрая, более сильная природа, в распоряжении которой клыки и когти. Сначала она защитит Полю, а потом загрызет.

Фигурки из храма Шивы с Бали. Припеченные к скале солнцем. Кали, совокупляющаяся своим коровьим открытым влагалищем и одновременно пожирающая людей, оказывающихся в ее зубастой пасти. Она не жестока и не сладострастна. Распахнутая женственность самки.

3 декабря

В лесу заплесневевшая трава. Белые старческие кудельки. Снега к праздникам не предвидится — лишь сугробы плесени.

Беременность сродни шизофрении. Ем, хожу, думаю (для себя) и вынуждена есть, ходить и думать за Полю. Я не люблю молоко, но выхлебываю каждый день по поллитра, мучаясь потом от изжоги. Не хочется вылезать на улицу, но ребенку нужен кислород. Да еще и разговариваю сама с собой, поглаживая живот.

Французская книга о генетике и мифах: мадам профессор эмбриологии размышляет, в какой момент в клетку проникает судьба. Быть может, случайность и есть поэзия необходимости?

Отваливаюсь от компьютера в восемь. Небольшая температура, тошнота.