Полка. О главных книгах русской литературы

Русские классики XIX века не рекомендовали женщинам свободно проявлять свою сексуальность. Плотские позывы неизбежно заканчиваются катастрофой: из-за страсти застрелена Лариса Огудалова и утопилась Катерина Кабанова у Островского, у Достоевского зарезана Настасья Филипповна, Гончаров в романе на ту же тему делает символом своевольной страсти обрыв, об Анне Карениной нечего и говорить. Кажется, что «Леди Макбет Мценского уезда» написана в той же традиции. И даже доводит нравоучительную мысль до предела: страсть Катерины Измайловой — исключительно плотской природы, бесовское наитие в чистом виде, не прикрытое романтическими иллюзиями, лишённое идеализации (даже садистические издёвки Сергея не кладут ей конец), она противоположна идеалу семьи и исключает материнство.

Сексуальность показана в лесковском очерке как стихия, тёмная и хтоническая сила. В любовной сцене под цветущей яблоней Катерина Львовна как будто растворяется в лунном свете: «Всю её позолотили эти прихотливые, светлые пятнышки и так на ней и мелькают, так и трепещутся, словно живые огненные бабочки, или как будто вот вся трава под деревьями взялась лунной сеткой и ходит из стороны в сторону»; а окружающим слышится её русалочий смех. Этот образ отзывается в финале, где героиня по пояс поднимается из воды, чтобы броситься на соперницу «как сильная щука» — или как русалка. В этой эротической сцене суеверный страх соединён с любованием — по замечанию Жэри, вся художественная система очерка «нарушает долгое время существовавшую в русской литературе строгую традицию самоцензуры в изображении чувственной стороны любви»; криминальная история становится на протяжении текста «исследованием сексуальности в чистом виде»[1055]. Какого бы мнения насчёт свободной любви ни держался Лесков в разные периоды жизни, талант художника был сильнее принципов публициста.

Оправдывает ли Лесков свою героиню?

Лев Аннинский отмечает «страшную непредсказуемость» в душах лесковских героев: «Какая там „Гроза“ Островского — тут не луч света, тут фонтан крови бьёт со дна души; тут „Анна Каренина“ предвещена — отмщение бесовской страсти; тут Достоевскому под стать проблематика — недаром же Достоевский и напечатал „Леди Макбет…“ в своём журнале. Ни в какую „типологию характеров“ не уложишь лесковскую четырёхкратную убийцу ради любви». Катерина Львовна и её Сергей не просто не укладывались в литературную типологию характеров 1860-х годов, а прямо ей противоречили. Двух трудолюбивых, набожных купцов, а затем и невинного ребёнка душат ради своей выгоды два традиционно положительных героя — выходцы из народа: русская женщина, готовая всё принести в жертву своей любви, «признанная совесть наша, последнее наше оправдание», и приказчик Сергей, напоминающий некрасовского «огородника». Аллюзия эта у Аннинского кажется обоснованной: в некрасовской балладе дворянская дочь, как и купчиха Измайлова, приходит полюбоваться кудрявым работником; завязывается шутливая борьба — «Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь, / Я давал — не давал золотой перстенёк…», перерастающая в любовные утехи. Так же начинался роман и у Катерины с Сергеем: «Нет, а вы позвольте так взяться, на-борки, — относился, раскидывая кудри, Серега. — Ну, берись, — ответила, развеселившись, Катерина Львовна и приподняла кверху свои локоточки».

Как и некрасовского огородника, Сергея ловят, когда он пробирается на рассвете из хозяйской горенки, а потом и ссылают на каторгу. Даже описание Катерины Львовны — «…росту она была невысокого, но стройная, шея точно из мрамора выточенная, плечи круглые, грудь крепкая, носик прямой, тоненький, глаза чёрные, живые, белый высокий лоб и чёрные, аж досиня чёрные волосы» — как будто предсказано Некрасовым: «Черноброва, статна, словно сахар бела!.. / Стало жутко, я песни своей не допел».

Другая параллель к лесковскому сюжету — баллада Всеволода Крестовского «Ванька-ключник», ставшая народной песней. «Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно» — будто перифраз баллады:

Много там было попито
Да поругано тебя,
А и в красне-то пожито
И целовано любя!
На кровати, в волю княжью,
Там полежано у нас
И за грудь ли, грудь лебяжью,
Было хватано не раз!