Полка. О главных книгах русской литературы

Дом и семья — для Толстого это и нравственный идеал, и жизненный проект, и предмет многолетней рефлексии. Уже в 1850-е годы взгляды Толстого на этот предмет выглядят архаично: вокруг спорят об эмансипации и женском равноправии, просвещённое общество зачитывается романами Жорж Санд, по поводу которых Толстой говорит однажды на обеде в редакции «Современника»: «Героинь её романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам». Отголоски споров о семье и браке слышны в «Карениной»: княгиня Щербацкая не может понять, как теперь выдавать дочерей замуж, по-английски или по-французски; Песцов и Кознышев спорят о женских правах, старый князь Щербацкий замечает по этому поводу: «Всё равно что я бы искал права быть кормилицей…» Толстой уже дал свой ответ на эти вопросы в эпилоге «Войны и мира»: достоинство женщины — в том, чтобы понять своё призвание, заключающееся в поддержании очага и продолжении рода; «толки и рассуждения о правах женщин, об отношении супругов, о свободе и правах их… ‹…› …существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не всё его значение, состоящее в семье». Как ни странно, в «Карениной» эти выводы не так очевидны: Толстой показывает катастрофу, к которой приводит эгоистическая страсть, но тут же говорит о том, как мучителен брак, не основанный на любви. Сам обряд венчания, как его видят Облонский и Лёвин, выглядит чем-то непонятным, даже абсурдным. Работая над «Карениной», Толстой много читает Шопенгауэра, с его рассуждениями о половом влечении как слепой биологической силе, которая заставляет человека принимать веление эволюции за свои собственные чувства; высшая мудрость, по Шопенгауэру, в том, чтобы выйти из этого потока принципиально неутолимых желаний. Ближе к концу жизни Толстой возвращается к истории супружеской неверности в «Крейцеровой сонате», и здесь плотская любовь оказывается греховной, разрушительной даже в границах брака: «Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели целью продолжение рода человеческого. ‹…› …Плотская любовь, брак, есть служение себе и поэтому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения — падение, грех». Брак, основанный на чувственности, — это двое колодников, скованных одной цепью. Ближе к концу жизни Толстой всё больше смотрит на плотскую любовь, в семье или за её пределами, как на одержимость; в заглавии одного из рассказов он прямо называет виновника этой одержимости — дьявол. В конце жизни он приходит к тому, что двое людей всё же могут счастливо соединиться в браке, если до брака они были целомудренны и понимают брак как служение Богу — как часто бывает у Толстого, эта умозрительная схема выглядит надуманной на фоне невероятно убедительных картин чувственной одержимости в поздних рассказах.

Почему у Каренина торчат уши?

Даже малейшие детали в «Карениной» не случайны: они что-то говорят о персонаже, которому эти приметы присущи, или о человеке, чьими глазами мы их видим. В Каренине примечательны не уши сами по себе, а то, что Анна впервые замечает их после встречи с Вронским. «Раньше она никогда не обращала на них внимания, потому что никогда не оглядывала его критически, он был неотъемлемой частью той жизни, которую она безоговорочно принимала. Теперь всё изменилось. Её страсть к Вронскому — поток белого света, в котором её прежний мир видится ей мёртвым пейзажем на вымершей планете»[1359]. Лёвин замечает у Гриневича, одного из подчинённых Облонского, длинные, загибающиеся книзу ногти — для него это знак, что люди здесь заняты чем-то праздным и бессмысленным (Толстой этого не объясняет, он лишь показывает, как Лёвин обращает внимание на ногти, но мы можем догадаться почему). Икры атлетически сложенного камергера напоминают Каренину о собственном неблагополучии и внушают мысль, что «всё в мире есть зло». Расшифровку деталей можно продолжать бесконечно: так, «непокорный, отскальзывающий гриб», который Кити пытается зацепить на тарелке во время обеда перед объяснением с Лёвиным, может символизировать то чувство, которое она уже переживает, но не может для себя сформулировать, — хотя, наверное, иногда гриб — это просто гриб.

А лошадь Фру-Фру — она тоже что-то значит?