Полночь! Нью-Йорк

Пламя погасло. Ройс облегченно вздохнул. Ему было ужасно стыдно за проявленное малодушие, но на отпор не было сил.

– Открой рот, – приказал Костиган.

– Что?..

– Пасть открой, а глаза закрой!

– Зачем?

– Соскучился по огоньку?

– Нет-нет, только не это!

Он подчинился, замер с колотящимся сердцем и, когда щипцы выдернули один из его резцов, издал нечеловеческий вопль.

– Это тебе для памятливости, – пояснил главарь ирландцев, и они исчезли.

– Пантиго-Плейс, триста, – повторил Ройс Партридж III, записывая на листочке адрес стоматологического кабинета Ист-Хэмптона. – Через час. Превосходно. – Он присвистывал и пришепетывал, что было естественно в его ситуации. Повесив трубку, он вернулся на место своих мучений и убедился, что ванна пуста: на дне дотаивали две ледышки. Его одежда крутилась в сушке, на подбородке и шее не осталось следов крови, он принял два порошка парацетамола и спустился в кухню. Ему позарез требовалось взбодриться, он открыл шкафчик и тут заметил пятнышко крови на чистой футболке. Проклятье… Открылась входная дверь, и детский голос позвал:

– Па-а-апа!

На пороге появилась младшая дочь Ройса. Девочка вдруг застыла и воскликнула:

– Папочка, у тебя кровь!

– Знаю, малышка, не обращай внимания…

– Пап, а где твой зуб?

– Я ударился, детка.

– Мама, мама! – Голос бедняжки сорвался на фальцет.

Жена и две другие девочки (младшей было восемь, средней – двенадцать, старшей – шестнадцать) немедленно явились на зов.

– Что стряслось? – спросила Ева Партридж, глядя на мужа с привычным выражением на лице. Она считала Ройса денежным мешком, необразованным и дурно воспитанным, но умеющим зарабатывать и пользоваться своей мужской силой по прямому назначению.

– Я поскользнулся, упал, выбил зуб, никакой трагедии… Через час поеду к стоматологу.

– Хорошо. И пусть все исправит за один визит – вечером мы идем к Джеймесону. Вряд ли кому-нибудь понравится косноязычный собеседник.

– Достаточно и того, что нам приходится краснеть за него при обычных обстоятельствах, – вякнула старшая дочь, не уступавшая матери в язвительности.

Ройс готов был взорваться, но все-таки сдержался. Он никогда не испытывал страха сильнее сегодняшнего, но теперь им овладела ярость.

24

Я грежу наяву,
Я бодрствую во сне.
Париж – Нью-Йорк,
Нью-Йорк – Париж.

Жак Ижлен, «Paris – New York, New York – Paris»[99]

Улицы еще не расчистили, но снегопад прекратился, когда утром 8 января она прилетела в Нью-Йорк. С ясного бескрайнего голубого неба на мир смотрело солнце, был великолепный прохладный зимний день.

В «Плазе» она обменяла деньги, разобрала чемоданы и посмотрела в окно. В Центральном парке было полно народу: люди катались на лыжах, коньках и санках, она как будто оказалась в шале, высоко в горах.

У Лоррен сжалось сердце. Он появится через несколько минут. Лео писал, что каждый день в одно и то же время выгуливает собаку в парке и проходит мимо «Плазы». Лоррен терялась в догадках. Чего он ждет от нее? Ужасно, что она напилась в праздничную ночь: на ее откровенное сексуальное приглашение он отреагировал только на следующий день идиотской отговоркой: «Прости, был с сестрой, не мог ответить. Похмелье не мучит?»

Ладно… Намек ясен: останемся добрыми друзьями. Никаких штучек-дрючек.

Лоррен включила кофемашину и вернулась к окну. Солнечные лучи ласкались к стеклу, комната купалась в золотом свете, а Лоррен вдруг испугалась, что никогда не узнает счастья. Она, как и все вменяемые люди, понимала, что счастье – категория динамическая, оно мимолетно. Его нельзя поймать, как не получится остановить время. Но ведь одни люди и правда счастливее других. Не только в работе, но и в семейной жизни, и в отношениях с детьми. Лоррен ужасно хотелось получить от жизни свою толику счастья…

После Рождества они с Лео как ни в чем не бывало обменивались сообщениями; он был забавным, искренним, глубоким, легкомысленным и внимательным, но никогда не пересекал невидимую черту, разделяющую два стиля общения, дружеский и интимный.

Обманывать себя Лоррен не могла: с каждым днем она все больше думала о Лео Ван Меегерене, и все ее надежды были связаны с ним.

В метро Лео гладил пса по голове, торчавшей из рюкзака. Через несколько секунд поезд въедет на станцию «Пятая авеню». Кокер вел себя на удивление спокойно, как, впрочем, и все остальные манхэттенские собаки, которых хозяева перевозили по городу подобным образом. Жители Нью-Йорка проявили недюжинную смекалку и воображение, когда мэрия запретила все иные способы транспортировки четвероногих членов семьи: питбулей сажали в огромные спортивные сумки, хаски – в хозяйственные, карликовых пуделей – в дамские, на шарпеев надевали сбрую с ручками… Собаки всех пород и сумки всех форм и размеров радовали взгляд Лео как наглядное свидетельство изобретательности сограждан и их способности извратить букву закона, чтобы соблюсти – более или менее – его дух.