На прогулках его часто сопровождала Айрис – бежала впереди или шагала следом. Световой день удлинялся – вначале он длился не больше часа, затем пару часов, затем – еще дольше. Августин стал выходить все дальше в тундру, никогда не теряя из виду изумрудно-зеленую шапочку Айрис. После его болезни девочка изменилась: ее как будто стало больше – она сделалась энергичней, разговорчивей. Раньше ее силуэт маячил где-то поодаль, на краю видимости. Она сидела в одиночестве или тихо бродила по лагерю, всегда ускользая. Теперь же Айрис постоянно попадалась Августину на глаза. Она следовала за ним повсюду, и улыбка, все еще редко озарявшая ее личико, едва уловимо читавшаяся в изгибах ее щек, – была прекрасна.
Однажды, когда солнце на несколько часов зависло над горами, Августин ушел дальше, чем когда-либо прежде. Теперь он всегда ходил на север, в горы. И никогда на юг, в тундру, к ангару и могиле волчицы – белому, в розоватых прожилках, холмику. К северу до самого полюса простирался Ледовитый океан – холодная голубая шапка на маковке Земли. От побережья станцию отделяли многие мили – расстояние, которое не преодолеть пешком; Августин отправлялся туда мысленно, когда дул северный ветер, неся соленый запах океана к его жаждущим ноздрям. Чем дальше на север, тем крепче был этот запах.
В тот день они шли очень долго. Даже Айрис замедлила шаг, загребая снег своими маленькими ботиночками, вместо того, чтобы поднимать их над землей. У Августина гудели ноги, однако он упорно шел дальше. Там, впереди, что-то ждет, подбадривал он себя, – и это надо увидеть. Он сам не знал, что имеет в виду. Солнце скользило за горы, впрыскивая в небо заряды цвета, – будто танцовщица подбрасывала в воздух шелковые платки. Августин любовался закатными лучами на белом снегу, и вдруг на фоне переменчивого неба возник силуэт. Это был медведь, который бродил по округе в тот день, когда солнце впервые показалось на небе. Августин знал, что зверь тот самый, – не потому, что разглядел его издалека, а потому что сердце вдруг забилось чаще. Зверь стоял далеко, в миле или даже нескольких, но Августин нарисовал его себе так четко, словно глядел в бинокль. Вот что он искал. Он как будто находился рядом с медведем, словно сидел верхом на огромной сгорбленной спине, сжимая ботинками широкие бока. Августин даже ощутил под пальцами густой мех, различил его бежевый оттенок и розоватые пятна на морде животного, уловил терпкий, гнилостный запах запекшейся крови.
Добравшись до гребня холма, медведь поднял морду, мотнул головой влево, вправо и наконец посмотрел туда, где стоял Августин. Тем временем Айрис, ничего не заметив, съехала с горки и направилась дальше. Зеленый помпон на ее шапке задорно подпрыгивал. Августин поглядел на медведя, и, хотя их разделяли мили заснеженной тундры и выщербленных ветром скал, почувствовал странное родство со зверем. Человек завидовал мощи животного, его простым потребностям и ясным устремлениям, но между ними прошуршал и ветерок одиночества, тоски и покорности судьбе. Августин ощутил щемящую жалость к зверю, застывшему на гребне горы, – к одинокому слуге круговорота выживания. Этот зверь ничего не ведал, кроме голода и убийств, купаний в снегу, беспокойного сна в сугробах да долгих прогулок к океану. Вот и все, чем он жил, что он знал, что имел.
В груди у Августина заворочалось новое чувство. Досада. Чего ради он пережил лихорадку? Августин перевел взгляд на уходивший вниз склон холма и увидел, как Айрис, кубарем скатившись вниз, выныривает из сугроба – ярко-зеленый помпон, присыпанный белой пудрой. Она махала ему, улыбалась – маленькая девочка, увлеченная игрой. Ее обычно бледное личико светилось, на белой коже проступил румянец. Когда Августин оглянулся на горный хребет, медведя там уже не было.
– Пойдем, Айрис! Пора возвращаться!
По дороге обратно девочка держалась ближе к старшему товарищу – шагала рядом или немного впереди, иногда оборачиваясь, чтобы посмотреть, как он там. На финальном отрезке пути, когда они поднимались к обсерватории, Айрис взяла его руку в большой рукавице в свою и не отпускала, пока они не вошли в здание.