Полночное небо

За этими сценами Августин наблюдал словно издалека. Он снова и снова видел собственное лицо – глазами женщин, которых принуждал к близости, коллег, которых подставил, официантов, посыльных, ассистентов и лаборантов, которых презирал, – он ко всем относился свысока, всегда слишком занятой и честолюбивый, чтобы обратить внимание на ближнего. Только теперь он понял, скольким людям навредил, сколько боли, печали и обид принес. Стыд – вот что почувствовал Августин, о чем мог признаться самому себе лишь глубоко под панцирем болезни.

Жаркие страны, красоты и новые горизонты дразнили ярким миражом, однако рассеивались как дым, как только Августин пытался их удержать. Другие, болезненные воспоминания подкрадывались, чтобы свести с ним счеты. Долго тянулись минуты, а секунды – еще дольше. Августин вновь чувствовал, как охотничий нож в его руке вспарывает тугую, теплую шкуру оленя, видел, как толчками выходит кровь, ощущал ее тошнотворный металлический запах. Вина и жалость – чувства, которые в юности он принимал за недомогание – огнем разгорались внутри: в животе, в кишках, в легких. Он опять слышал удары отцовского кулака – отец бил в стену, бил сына, бил жену.

Августин вспомнил, какой была мать до того, как попала в больницу. Неделю за неделей она неподвижным холмиком лежала в постели, под лоскутным одеялом, которое когда-то сшила к свадьбе, – а потом вдруг восставала из пепла, как феникс, и, сверкая глазами, вихрем врывалась в гостиную, готовая бежать, бежать, бежать, делать то, другое, третье. И так без остановки, пока не растрачивала подчистую все, что имела: силы, деньги, время. Тогда она снова зарывалась в одеяла и впадала в оцепенение. Болезнь заставляла Августина переживать эти моменты вновь и вновь, заключив его в ловушку воспоминаний, о которых он хотел бы навсегда забыть.

* * *

Прошло время – Августин не знал, сколько именно, – и лихорадка отступила. Кошмары наконец-то прекратились, и он начал различать сон и явь. Слабо, но настойчиво напомнил о себе голод. С трудом усевшись, Августин протер заспанные глаза и оглядел помещение. Никаких перемен. Он повернулся и с облегченным вздохом заметил Айрис. Она сидела на подоконнике, глядя на тускло освещенную тундру. Девочка обернулась на шорох спальных мешков, и Августин впервые увидел ее улыбку. У нее не хватало одного из нижних зубов – на его месте виднелась розовая десна. На левой щеке проступила ямочка, крошечный носик немного покраснел.

– Ну и видок у тебя! – проронила Айрис. – Рада, что ты очнулся.

Ее голос опять поразил Августина своей глубиной, своим низким, грубоватым тембром. Так приятно было услышать его вновь. Девочка прохаживалась у гнезда из спальных мешков, словно неприрученный зверек, – не давая волю чувствам, осматриваясь, прежде чем подобраться ближе. Наконец, она принесла вяленое мясо в герметичной упаковке, банку стручковой фасоли и ложку.

– Хочешь бульона?

Августин открыл консервную банку, потянув за кольцо, и начал набивать рот бобами. Девочка зубами надорвала упаковку с мясом, а потом отошла, чтобы вскипятить воду. Августин был голоден как волк и наконец-то почувствовал, что оживает. Разделавшись с фасолью и вытерев бороду, он принялся за мясо.

– Долго я был в отключке? – спросил он девочку.

Та пожала плечами.

– Ну, может, дней пять.

Он кивнул. Это было похоже на правду.

– А ты… Как сама?

Она окинула его загадочным взглядом и, ничего не ответив, занялась чайником. Когда вода закипела, девочка развернула бульонный кубик. Оставив кружку с бульоном охлаждаться на столе, Айрис снова, как на жердочку, забралась на подоконник и еще долго не отрывала взгляд от темнеющей тундры.

* * *

Августин решил поупражнять свои ослабевшие мышцы на лестнице. Как только он смог сойти на первый этаж и с трудом дотащиться обратно, ни разу не упав, он решил, что пора выйти на улицу. Сугробы и наледи вымотали его еще быстрее, чем ступеньки, но он упорно выходил на прогулки, иногда даже дважды в день. Мало-помалу выносливость возвращалась. Теперь он уже без труда спускался по тропинке мимо скопления хозяйственных палаток и выходил на открытое плоскогорье. Измотанный и слабый, он по-прежнему был жив, – и эта простая истина наполняла радостью каждую клеточку старого тела. Августин впервые ощущал и радость оттого, что выжил, и тяжкий груз сожалений. Эти новые чувства не отпускали, как бы сильно он ни хотел от них отделаться. Лихорадочные кошмары еще не поблекли в его памяти. Тело болело не только от нагрузок, но и от непривычных чувств, словно по венам струилась чья-то чужая кровь.