Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Оказавшись в Москве двадцатых годов, дед происходящее все вокруг воспринимал в апокалиптическом стиле — писал спиливание крестов церквей, снос и разорение храмов. Его акварели с изображением уничтожения старой, не только церковной, Москвы сейчас хранятся в музее истории Москвы на Лубянке и периодически выставляются. В Москве он подружился с Аполлинарием Васнецовым, пейзажистами Л. В. Туржанским, П. И. Петровичевым, В. Н. Бакшеевым, портретистом Зайцевым и вместе с ними основал художественное общество — АХР³. Это все были бородатые воспитанные господа, либералы, многие — из дворянских и священнических семей, П. И. Петровичев был даже полковником. Никто из них не вступил в партию большевиков и не писал картин на революционные темы.

Дружа с Аполлинарием Васнецовым, дед часто бывал в Историческом музее, где на заседаниях общества «Старая Москва» близко сошелся с архитектором Виноградовым, археологом Стеллецким, искателем библиотеки Иоанна Грозного, византинистом графом Олсуфьевым, графом П. С. Шереметевым, хранителем Остафьевского музея.

Архитектор Виноградов, руководивший реставрацией Кремля после его расстрела большевиками, рассказывал деду, что он лично видел отрезанную голову Императора Николая II, заспиртованную в аптекарской стеклянной банке. Эту банку ему показывали люди из окружения Ленина⁴.

После заседаний «Старой Москвы», где А. М. Васнецов читал доклады о своих акварелях, он обычно шел к деду, на Никольскую, основательно пить чай. Как завзятый либерал, дед сочувствовал эсерам в 1905 году и даже помогал им, за что поплатился и сидел в Пишпеке⁵ в тюрьме во время своих вояжей в Азию. В его петербургской квартире, когда он учился в Императорской Академии художеств в пейзажном классе академика А. А. Киселева, было им устроено общежитие-землячество грузинских студентов, среди которых одно время ночевал молодой Сталин и Камо (Тер-Петросян), грабители банков.

Случайного, как известно, ничего не бывает в жизни, и каждый всегда оказывается в том обществе, которое он сам выбрал. После революции у деда, как у многих тогда, наступило раздвоение личности, на грани тяжелого нервного расстройства — ему было явно неуютно в большевистской Москве. Он, как принц Гамлет, стал произносить под нос вполголоса постоянные монологи, и родные иногда слышали: «Не эту революцию мы готовили, не этого мы ждали». В Малороссии, в Екатеринославе, где он жил в гражданскую войну, он прятал в подвале своего дома при Петлюре и Махно красных и белых офицеров, мирно там уживавшихся — просто одни офицеры изменили присяге, а другие нет. В двадцатые годы, в Москве, он ходил в церкви, крестился, но в глазах его была тоска. В этой тоске, изолировавшись от людей и ожесточившись, он и умер⁶. Этому поколению русских либералов казалось, что революция будет каким-то всеобщим праздником, где интеллигенция и народ сольются в единое творящее целое⁷.

К отцам Меченым, в храм Николы в Кленниках, ходили все три поколения Смирновых: генерал с супругой, его сестра Александра Феоктистовна с сыном, сын-художник с супругой из семьи дворян Долматовых и их сын Глеб, мой отец, переехавший в 13 лет в Москву⁸. Семья Долматовых, к которой принадлежала моя бабушка, была из допетровского боярства, приехавшего в Московию вслед за Софьей Палеолог, и по преданию была из знатной греческой семьи, бежавшей в Далмацию после падения Византии⁹. Бабушка Евгения Александровна была породистая дама, с горбоносым Долматовским лицом, обладала сильной волей и имела наклонность к опеке над слабыми. Она преподавала в частных гимназиях, основывала школы и училища, и на этой почве просветительства народа сблизилась с моим дедом, тоже подверженным таким же настроениям.

Они все тогда верили, что русский народ несет в себе некие высшие моральные ценности — «мужик всегда прав». В молодости она знала и В. Г. Короленко, и изобретателя А. С. Попова, и будущего красного посла В. П. Потемкина, и самого А. В. Луначарского¹⁰. Бабушка тоже не сошлась с большевиками, и это у нее случилось как-то само собою. Таких как они, либералов, большевики умело использовали, нуждаясь в культурных кадрах для организации системы своего тоталитарного образования¹¹.

Бабушка, от природы живая и обаятельная, быстро установила контакты с мечёвской общиной. В частности, она близко сошлась с Марией Михайловной Введенской, земским врачом, умной, образованной дамой, еще до революции переехавшей в Московскую губернию, позже — в Москву. Введенская была из полустарообрвдческой елецкой семьи и хорошо знала и елецких, и московских либералов. Мария Михайловна была литературная дама, дружившая с прозаиком М. М. Пришвиным, читавшая всех символистов, часто ездившая в Европу с группами земских врачей и учителей¹².