Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 3

Родная моя, ненаглядная, — ты мне подснежничек нашла... Я, Надик, чудовище: три дня не писал. Не скрою: я эти дни слишком много работал — сделал из работы спорт. 2 книги параллельно для Гиза и «Прибоя»... Всё откладывал на вечер, на «спешное», а вечером уставал. Надик, ты прости меня: никогда это не повторится. Это просто не нужно. Мы прекрасно обеспечены. Этот курьезный «Прибой» стал для меня вторым Гизом, и сейчас у меня 2 Горлина (один — Грюнберг). Родненькая, ты от 26-го телеграфируешь, что здорова, а 22-го у тебя 37,6 (?). Что это значит? Только один день? Или держится? Родная, подробнее, подробнее, и не сердись на телеграммы: это моя натура! Детка моя, я здоров. Это правда. Очень работоспособен. Очень бодр. Физически бодр. Я очень наволновался с твоей телеграммой. Мы тут ломали голову, особенно изощрялся деда. Значит, опять Тархова? Это хорошо. Сохрани нашу комнатку до моего приезда. Я люблю наши кроватушки и «капоцан». Что он, капает? Надик, вот на чем основаны мои планы на приезд:

1) С 15 марта в Крыму до 15 мая чудесно. Это настоящие лечебные и целебные месяцы. Мы же устроены в Крыму, и жалко не использовать. Это, наконец, попросту будет весело.

2) Кроме 200, посланных тебе, я уже имею заработанных в Гизе и «Прибое» 400. (Остаток с Даудистеля (130 р.) не считается, он пойдет Рыбакову.)

3) К 15-му марта я заключу два новых договора — с Гизом (крупный) и с «Прибоем». Высылку денег наладим.

4) На 2–3 дня я остановлюсь в Москве и перехвачу там, кроме всего, некоторую толику.

Итак, у нас будет обеспеченный с «гаком» месяц, а на второй нам вышлют. Может, будет и еще лучше.

Ты бы меня сейчас не узнала бы в Ялте. Я дурак, что сидел сиднем, как маниак какой-то. Я бы сейчас лазил по горам, бегал в город, гулял ежедневно у моря. А ведь я «боялся» к переписчику сходить! Вот дурак-то был? Надичка, а Лев Платоныч еще есть? Его не зацапали? Справься: мне он очень нужен. Сегодня приехал из Москвы Женя. Ихнее общество как-то грандиозно оскандалилось. У них враги Кугель и Щеголев. Свирский устроил в подвале на Тверском, где наша старушка-сторожиха Хлебникова угощала, грандиозный ресторан. У Татьки всё прошло. Вчера ее купали в большой ванне. Я для отдыха читаю «Мертвые Души» с картинками. Твоего переводика я не выбросил, а поцеловал и поправил: он очень славный.

Ты, Надичка, стала душой общества и председателем клуба? Да? Мне простынки дала М<ария> Н<иколаевна>. На диване мне очень уютненько с тюфячком нашим. Сплю хорошо. Бываю я, Надичка, нигде. Раза 2–3 у Бена и Выгодского. Поэт Комаровский «тот самый». Он очень хороший. Достань стихи. Объясни Безобразовой. Надичка, что с тобой сейчас? Тебе не плохо? Я сейчас даю телеграмму. Дня не оставлю без письма. Все твои заботушки исполню. Лекарство почти достал на проспекте Юных Пролетариев (?).

Надик мой любимый! Храни тебя бог!

Целую головку твою и глаза твои и морщиночки!

Люблю. Твой Нянь. Я с тобой, родная. Люби меня, Надик.

Сейчас звонил Грюнбер<г>: прочел обо мне в каком-то английском Magasin’е. Уважает.

А<нна> Андр<еевна> прочла в «Mercure de France».

82. Н. Я. Мандельштам

Из Ленинграда в Ялту, 28 февраля 1926 г.

Родная чудная моя глупышка! Да что с тобой такое? Сегодня я утром в 10 ч. телеграфирую: абсолютно здоров и т. д. Ты в 6 ч. не получила еще тел<еграммы>. Чудеса! Нануша, что я наделал своей безалаберностью: ты мучаешься уже 3–4 дня, когда твоя Няня здоровехонька и процветает между Горлиным и Грюнбергом и т. д. Дета моя, успокой свою душеньку милую: да нечего, нечего тревожиться. Я даже не переутомлен. Чувствую себя несравненно лучше, чем в Ялте. Мне просто совестно писать о себе. Ну довольно об этом, Надик, дай поцелую твою головенку и слушай разные разности:

Во-первых: цикл моих работ закончится дней через 10. Я останусь тогда с новым большим договором от Горлина (завтра из Москвы придут книги и ответы) и, конечно, приеду к тебе. Скажи, родная, хорошо ли к весне в Ялте? Ты ведь будешь рада пожить там у собак и морюшка с Няней? Разве Киев поздно к 1 мая? Обязательно хочу туда к 1 мая! Вчера у деды была трагикомедия: он собрался в гости на Пурим к еврею часовщику и попал в «засаду». Просидел с 9 вечера до 2½ дня с множеством разных случайных людей. Страшно волновался и, бедненький, ссылался на то, что он «отец писателя Мандельштама». С ним обошлись бережно и его не обидели. Но как жалко деду: подумай, пошел раз в год в гости. Он умудрился даже позвонить (не объясняя причины), что «остается ночевать». Вот наше событие.

В Ленгизе без перемен. Я называю это «стабилизацией».