Полное собрание сочинений. Том 3. Рассказы, очерки (1896-1897)

Я подошел к окну и посмотрел на улицу, прислонив голову, разгоряченную работой воображения, к холодной раме. Пустынна была улица… С дороги то и дело срывались силой ветра прозрачные дымки снега и взлетали на воздух, как клочья белой прозрачной ткани. Против моего окна горел фонарь; огонек его трепетал, борясь с ветром, дрожащая полоса света широким мечом простиралась в воздухе, а с крыши дома сыпался снег и, влетая в эту полосу, вспыхивал в ней на миг разноцветными искрами. Мне стало грустно и холодно смотреть на эту игру ветра; быстро раздевшись, я потушил лампу и лег спать.

Когда погас огонь и тьма наполнила собою мою комнату, звуки стали как бы слышнее, а окно смотрело прямо на меня большим мутно-белым пятном. Часы торопливо считали секунды, иногда шорох снега заглушал их бесстрастную работу, но потом я снова слышал звук секунд, падавших в вечность. Порой они звучали с такой отчетливой ясностью, точно часы помещались у меня в голове.

Я лежал и думал о рождественском рассказе, который только что был написан мной. Удачен ли он?

В нем я поведал людям о двух нищих — слепом старике и его жене, людях, забитых жизнью, робких, кротких и полуживых. Рано утром в рождественский сочельник они пошли из своей деревни по окрестным селениям, для того, чтоб собрать милостыни и отпраздновать великий день рождения искупителя.

Они думали, что успеют обойти ближайшие деревни и еще к заутрене вернутся к себе домой с полными кошелями разных кусков, поданных им ради Христа.

И, конечно, их надежды не оправдались — им мало подали, богатые не давали из свойственной им жадности, а бедные из жалости к себе. Уже было поздно, когда усталая чета нищих решила, что пора идти домой в свою хибарку, которая простояла без них нетопленой весь день. С легкой ношей за плечами и с грустной тяжестью в сердцах они шли по снежной равнине, старуха впереди, а старик, держась за ее пояс, медленно шагал сзади нее. Ночь была темная, тучи покрывали небо, ветер вздымал снег, и ноги нищих вязли в нем, а до деревни было не близко для двух стариков. Молча шли они и зябли, пронизываемые ветром и осыпаемые снегом, переносившимся через дорогу. Ослепленная и усталая старуха сбилась с пути и давно шла долиной, а ее слепой спутник ворчливо спрашивал ее:

— Скоро ли? Смотри — опоздаем к заутрене…

Она говорила ему — «скоро» и ежилась от холода, изнемогала от усталости и чувствовала, что она сбилась с дороги, но не хотела пока говорить об этом старику. Иногда ей казалось, что ветер доносит лай собак, — она сворачивала в ту сторону, откуда неслись звуки, но вскоре этот лай уж несся с противуположной стороны.

И вот, наконец, обессиленная, она сказала старику:

— Прости Христа ради меня, отец, сбилась я с дороги… И не могу дальше идти — сяду я…

— Замерзнешь, — сказал он.

— Я немножко посижу… А и замерзнем — так что? Не сладка наша жизнь-то…

Старик вздохнул тяжело и уступил ей.

Они сели на снегу, прислонясь спинами друг к другу, сели и превратились в два комка лохмотьев, которыми стал играть ветер. Он наносил на них снег, осыпал их острыми кристаллами, — и старухе, одетой хуже своего слепого спутника, скоро стало как-то особенно тепло.

— Мать, — звал ее иззябший слепой, — вставай, пойдем!

А она засыпала и сквозь сон говорила ему непонятные слова.

Он пробовал поднять ее и не мог — не мог — не хватило силы.

— Замерзаешь! — кричал он ей и потом кричал в поле о помощи.

Но ей было хорошо. И когда он утомился от возни с нею, он снова сел на снег в немом отчаянии, решив уже, что всё это, что происходит, — суждено им богом, как суждено и то, что ждет их впереди. А вьюга, не сильная, но такая игривая, носилась вокруг них, шаловливо осыпала их снегом и весело развевала лохмотья, защищавшие истомленные долгой жизнью старческие тела. И старику тоже стало хорошо и тепло.

Вдруг ветер принес звучный и торжественный зов колокола…

— Мать! — встрепенулся старик, — звонят… к заутрене… идем скорее…

Но она уже ушла туда, откуда не приходят…

— Слышь? Звонят, говорю… Вставай!.. Эхма! Опоздали-таки! — он попробовал встать, но не мог. Тогда он понял, что погиб, и стал мысленно молиться…

— Господи, приими души рабов твоих… Грешные были оба… Прости им, господи, и помилуй…

И тогда ему показалось, что через поле в белой, ярко сверкавшей туче снега летит к нему сияющий огнями храм божий — странный храм! Он выстроен был весь из ярко горевших человеческих сердец и сам имел форму сердца, а среди него на амвоне стоял сам Христос…

Видя это, встал старик, пал на колени пред папертью храма и, прозревший, смотрел на спасителя и страдальца, а сей говорил с амвона благоуханным и ясным голосом:

— Сердца, горящие милосердием, — основание храма моего. Войди же в храм мой, ты, так жаждавший при жизни милосердия, ты, несчастный и униженный, войди и да возрадуешься!..

— Господи! — рыдая от радости, говорил прозревший слепец. — Жив ты, господи!

А Христос улыбался светлой улыбкой старику и спутнице жизни его, ожившей от улыбки искупителя…

Так и замерзли в поле двое нищих.