Полное собрание сочинений. Том 3. Рассказы, очерки (1896-1897)

Слепой старик в лохмотьях, убранных снегом, медленно плыл в воздухе мимо меня и смотрел мне в лицо тусклыми, широко открытыми глазами. Борода его была вся в кристаллах снега, и во впадине рта торчали ледяные сосульки. Старуха, вся в инее, улыбалась блаженной улыбкой ребенка, но эта улыбка была неподвижна, и иней в морщинах щек старухи не колебался. Тени реяли в воздухе, а вьюга всё пела свою печальную песню и будила в душе моей какое-то мятежное чувство. Раньше я смотрел на всё это молча и как бы сквозь дымку сна; теперь нечто проснулось во мне, и я хотел говорить. Тени снова столпились в одну массу и образовали из себя как бы мутное облако неопределенных очертаний. Из этого облака смотрели на меня с грустью и тоской разноцветные глаза моих героев, и мне было всё более неловко и стыдно от неподвижных и мертвых взглядов.

Вьюга перестала петь, и все звуки исчезли с нею. Я уже не слышал монотонного тиканья часов, ни шороха снега, ни голоса, говорившего со мной. Тишина была совершенная, и мертвы были плоды моей фантазии — без звука и движения они замерли в воздухе и точно ждали чего-то. И я тоже страстно ждал моей смятенной душой, изнывая под холодными взглядами мертвых очей.

Это тянулось долго, и всё время я не мог оторвать моих глаз от теней. Но иссякло наконец мое терпение, и я тоскливо вскричал:

— Боже мой! Зачем это? Какой смысл в этом?

Тогда снова раздался медленный и бесстрастный голос:

— Ответь сам на твои вопросы… Зачем ты написал всё это? Зачем, как бы не довольствуясь действительным несчастием, осязаемым и видимым горем жизни, ты выдумываешь новые несчастия и повествуешь о них людям, стараясь изображать твои мрачные фантазии так, как будто они действительно были? Разве мало в жизни мрачного и дурного, что ты считаешь нужным добавлять его из твоего воображения? Зачем это? Чего хочешь ты достичь — убить остатки бодрости в людях, лишить их надежд на лучшее, показывая им исключительно одно дурное? Быть может, ты враг света и надежд и хочешь создать как можно более мрачного и темного, чтобы увеличить разочарование людей? Или ты ненавидишь людей и хочешь уничтожить в них желание жить, изображая жизнь как одно сплошное несчастие? Зачем ты ежегодно замораживаешь в твоих рождественских рассказах то детей, то взрослых, и стараешься делать это так, чтоб твои изображения как можно ближе были к истине? Зачем всё это? Какая цель? Подумай…

Я был поражен. Странные обвинения — не правда ли? Рождественские рассказы все пишут одинаково — берут бедного мальчика или девочку и замораживают их где-нибудь под окном богатого дома, в котором обыкновенно горит елка. Это уже вошло в обычай, и я следовал ему — вот и всё. Какой смысл в этом? Я почувствовал себя правым пред этим голосом и решил объяснить ему смысл рождественских рассказов. И признаюсь — я уже считал этот голос не особенно мудрым…

— Послушайте, — начал я, — я не знаю, кто вы, и не хочу этого знать. Вы наставили мне вопросов — извольте, я отвечу вам, после чего, я надеюсь, вы уже не откажете мне в моем праве спокойно спать в эту ночь. Я замораживаю людей из добрых побуждений: рисуя их агонию, я этим возбуждаю у публики гуманные чувства к униженным и оскорбленным. Вы понимаете меня, мой таинственный собеседник? Я пытаюсь размягчить сердце читателя, изображая пред ним в светлый праздник трагические будни бедняков. Он в праздник ест так вкусно и много — я напоминаю ему о людях, умирающих с голода. Он веселится — я рассказываю ему, как мерзнут слезы робко плачущих, загнанных жизнью людей… Я действую на сердце и верю — оно, сердце читателя, способно сострадать, и убежден, что сытый, при моей помощи, будет в состоянии разуметь голодного… Я…

Странное, ужасающее движение родилось между тенями. Я смотрел на них пораженный и не понимал, что это? Они содрогались в беззвучном танце — точно вдруг всех их охватил страшный пароксизм лихорадки. Они извивались, как бы вступив в борьбу с вихрем, который хотел разнести, изорвать их. И вьюга выла, свистала, смеялась, ревела. А тени дрожали, и их мертвые глаза были все-таки мертвы, хотя слабые очертания их лиц строили гримасы, страшные гримасы привидений. Даже голубой фосфорический свет весь дрожал от этого непонятного, беззвучного танца теней. Что с ними, боже мой, что с ними?

Холодный пот выступил на моем теле, и волосы на голове моей шевелились.

— Они смеются, — раздался бесстрастный голос.

— Над чем? — чуть слышно спросил я.

— Над тобой…

— За что?