Я — ведущий деятель чёрной машины одиночествачёрной машины, где возят собачьей старости мыслиа зачем мне тростниковые болота в снегуи одинокие дети, одетые во взрослых,что шмыгают, проваливаясь и возникаямеж стеблей их лица!До того они уже домелькались…Как тяжело в цветочном диванепереносить послеобеденный сонБез оживленья вином и консервамиклеем и черниламижить невозможнони мне$$$$ни ему.«Господи, ведь было у Алёши…»
Господи, ведь было у Алёшидве сестры и два дрожащих братаПочему не один, и почему жеу него у комнаты так пусто.Даже и страшна стена другаясвоей голостью и белизною.И Алёша, сидя он страдает,повисая книзу головою.«Едучи по некоему троллейбусному пути…»
Едучи по некоему троллейбусному пути, сидя на сиденье, увидал рядом рукав синего пальто. Рукав был весь истёртый до самой структуры — плетёнки ткани и ещё угольничек выдранный подшит чёрными нитками. Рукав принадлежал женщине, девушке, худой и бедной.
Я ехал, у меня было больничное состояние моей психики и, кроме того, я приехал уж три дня в родной город, где провёл множество лет жизни и детства, и юность, и уже некоторые зрелые годы. Это также усугубляло мои дела. Но не умел я образовать слов для той любви, которую я имел, и которой теперь нет.
«Надевая шляпу или туфли…»
Надевая шляпу или туфли,вспоминаю прежние годаВкруг меня ложатся полутениначинает говорить вода.В зеркало вы видите мужчинус тонким отвратительным лицом.Седьмая тетрадь
«Я помню дни прекрасные природы…»
Я помню дни прекрасные природыРасчесанные бледные вискии вишни выдающиеся сводынад молодым полотнищем реки.Нас группа всех была и мы гулялино только локти нас двоих дрожали…С холма были видны леса обрезанныеи там ходили огоньки нам неизвестные.«Зимним сном и страшным, юным…»
Зимним сном и страшным, юнымзапорошены мои сердцаУ деревьев дальних на рукахлёг лежит загадочнейший месяц.Близь и даль имеют один цветОт следов людей чернеют ямыПо тяжёлой лестнице в Москвуне взойти сегодня, как бывало.И мундира я не заслужилТолько понял я, что у провинцийна их старой синей их кореснег и лёд покоятся с тревогой.Вот войдёшь ты в неизменный домс неумелым старым же ковроми тебя там жирный ждёт обедКак всегда висит там твой портретЭто дело нудное — сидетьза послеобеденным столомИ в окно тягчайше глядетьВсё растаявшее сверху взялось льдом.Всё растаявши тихонько трещитСколько грусти в этих поколеньяхВ первом, в третьем, что ещё лежитползает ужасно на коленях.Мне бы старый гвоздь достатьПроцарапаю тогда на стенкеНичего я не хочу видатьЭтой степи, дома, переменки.«Вот были ласковые дни…»