Полнолуние (рассказы)

И тут увидел, впервые увидел себя одиноким и жалким в этом мутном снежном месиве, которое вытеснило, уничтожило все, даже воздух. Даже рта не раскроешь — глотку забивает снегом. Даже вздохнуть не можешь полной грудью — нос сводит от режущей боли, а в груди вдруг делается холодно, будто вместо воздуха в легкие врывается снег. Хорошо, что лицо перестало чувствовать удары снега, как это было вначале. Теперь он иной раз лишь слышал легкое царапание где-то у глаз, и мокрый подбородок раздражающе терся о жесткий ото льда воротник полушубка.

Ветер дул в бок и чуть сзади, толкал прочь от машины, от красных огоньков стоп-сигнала. И пока эти огоньки просвечивались сквозь дымную снежную пелену, Иван шел, то и дело оглядываясь на них. Но вот огни потерялись, и казалось, потерялась всякая связь с миром. И опять ему стало жалко себя. Жалко потому, что остался один на всем белом свете. Никто уже не мог прийти ему на помощь, даже машина, без которой он в последние годы не прожил ни одного дня. И, зная, что ни один шофер на свете, бросивший на дороге машину, не оставался в выигрыше, Иван все-таки упорно шел назад сквозь буран. Он знал, что даже машина, если у него нет лопаты, не спасет его, что выигрывает действующий, а не ждущий, и это заставляло его идти назад, искать лопату. То ли он сбился с пути, то ли набрел на сугроб, который уже успел улечься на дороге после того, как прошла здесь машина, Иван не знал, только идти было все труднее, и он сел на снег, чтобы отдышаться. Стало удивительно тепло. Перестали ныть руки.

Потом он бежал обратно, бежал против ветра, едва различая на живом движущемся снегу свой недавний след. Он боялся только одного: как бы ветер не слизал этот след. Какие-то едва видимые приметы, что он проходил тут, все-таки оставались, и он бежал и бежал, и снег залеплял ему глаза, нос, рот. Вот след начисто потерялся. Иван некоторое время бежал, надеясь увидеть хоть какую-нибудь примету, но ничего не было на снегу. И он чуть было не поддался отчаянию, когда впереди заметил красную расплывчатую точку. Или это ему показалось? Просто он ослеп от ветра и снега.

И он опять вспомнил давешнюю утреннюю зарю, которая так коварно обманула его. Но при чем тут заря, если он оказался самым настоящим недотепой?

Свет снова мелькнул впереди. Иван обрадованно подумал, что ему еще раз повезло и что он, может быть, что-то сумеет придумать и выбраться из этого чертова сугроба.

Держась за обледенелый кузов, Иван дошел до кабины, с трудом открыл пристывшую дверку и, никак не попадая ногой на подножку, оскальзываясь, долго взбирался на сиденье.

В нем все отупело от усталости, и потому все, что было вокруг, стало безразличным.

Лобовое стекло тускло белело. Но это уже не раздражало его. Он включил зажигание. Мотор жил и работал. Значит, должен жить, действовать и он, Иван Батухтин.

Чувства не устают

1

Ждать было глупо. Ни один самолет в такую погоду не поднимется. Если в тумане нельзя ничего разглядеть, что тут надеяться на полет.

Но она упрямо стояла перед широким окном, в частых переплетах рамы, упорно глядела в белый туман и не хотела думать ни о том, как она смешна в своем упрямстве, ни о том, что рано или поздно ей придется возвращаться обратно в город.

Комната, в которой она стояла перед тем окном, называлась залом ожидания. Три метра в ширину, четыре — в длину. В углу — бачок из потускневшей оцинкованной жести. Диван деревянный. Над ним — карта лесного края, перечеркнутая стремительными линиями авиатрасс. Рядом с картой — подробное расписание, названия пунктов, номера рейсов, часы, минуты. В верхнем правом углу карты, среди зеленого моря тайги, — белая точка, обозначавшая лесное селение со странным названием Поляна Чигирина.

Самолет должен донести ее туда.

Была карта, и было подробное расписание, и был аэродром с самолетами на гравийных дорожках, и были летчики, которые где-то рядом тоже ждали и томились. Но был туман, и никто ничего не мог поделать.

— Все ждем? — спросил вошедший начальник аэропорта, мужчина лет сорока пяти. На нем обычный темно-синий пиджак, широкие, не по нынешней моде, брюки, красная рубаха на «молнии», но фуражка летная — с серебряными крылышками на помятой тулье. Она хорошо знала начальника аэропорта, ведь не раз уже летала отсюда.

— Жду, — сказала она, оглянувшись, и тихо вздохнула.

— Что-то вам не везет, — заметил начальник аэропорта, оглядывая ее и едва заметно останавливая взгляд на ее животе, чуть приподнимающем пальто. — Летом однажды вам, помню, тоже пришлось долго ждать из-за дождя.

— Пришлось, — опять вздохнула она. — Ну что там с погодой?

— Кто бы мне сказал, откуда этот проклятый туман!

— Может, билет продадите? Все-таки спокойнее ждать.

— Отчего же, продать можно, — засмеялся начальник порта ее наивной вере, что если билет в кармане, то самолет обязательно поднимется в воздух.

Она тоже засмеялась, отметив про себя, что, кажется, в самом деле поверила в силу билета, когда он в кармане.

Скоро начальник аэропорта вернулся с билетом и, вручая его, засмеялся:

— Ну, теперь спокойнее?