Полнолуние (рассказы)

— Я ее буду учить. — Софья Владиславовна не спрашивает меня, хочу ли я учиться, а просто решает за меня. — Мечтала я Нонну сделать пианисткой. Знаменитой! Да вот не получилось.

— Ну, мама…

— Что поделаешь, если она не понимает, что такое музыка.

— У меня же нет слуха, мама. Ты сама говорила, что мне еще в детстве слон наступил…

Рыжие глаза ее смеются.

К тому времени, когда мы впервые встретились с Леонтием, я уже играла «недурно», как говорила моя строгая и добрая учительница. Да… Леонтий стоял тогда у окна и слушал. Мне казалось, что играла только для него и что он понимал это, потому так внимательно глядел на меня из-под крупных бровей. А я думала: «Какой глубокий, серьезный… Нонна вовсе не подходит ему». Потом, когда мы уже жили с ним вместе, я спросила его, почему он увлекся Нонной.

— И вовсе я не увлекался. И она не увлекалась, — сказал он.

— Да?

— Не знаю, что ее привлекло. Может быть, мой отец.

— Твой отец?

— Да. Академик Колосветов. Хирург. Но он оставил семью, когда я был еще маленький. — Крупные брови Леонтия сошлись к переносице. — Мама вырастила и воспитала меня. Мама…

Он, помню, долго молчал. Потом проговорил с усмешкой:

— Нонна узнала об этом и потеряла ко мне интерес. Ей ведь нужны были связи академика. Видишь, как случается. — И добавил шутливо: — Потому я и не сказал тебе об академике. Вдруг разлюбишь…

Леонтий работал в мастерской картографического треста Министерства геологии. К его работе я относилась с благоговением и вместе с ним радовалась прибавлению богатств, открытых геологами в тайниках земли.

Как-то он пришел домой взволнованный:

— Не сердись, Аннушка. Уговорили меня ребята, однокурсники, ехать с ними в Сибирь. Очень важная работа. Нас поведет опытный геолог Пархитько.

Я долго не могла ничего сказать. У меня ведь были свои заботы…

— Такие печальные у тебя глаза, Аннушка, — заговорил Леонтий, глядя на меня. — Не хочешь, чтобы я ехал?

— Что ты! Надо ехать…

В тот вечер я не решилась сказать ему, что ждала ребенка…

Я часто думаю, что он вернется. До сих пор не верю, что его нет.

«Да, он скоро придет, — думаю я, садясь на стул и укладывая голову на подоконник. Подоконник вздрагивает от ударов копра. — Он скоро вернется, мой Леонтий».

Засыпаю. Мне кажется, что я просыпаюсь тотчас же, но, взглянув на часы, удивляюсь: уже утро. Четко рисуются силуэты кранов на фоне посветлевшего неба. Копер затих, видно, кончилась ночная смена.

Я сажусь за стол, вчера не бралась за уроки. Ночные воспоминания и думы возвращаются вновь и отвлекают. Отвлекает пианино, на которое просто нельзя не оглянуться… В конце концов я все-таки беру себя в руки и просматриваю все, что нужно к урокам. Потом бужу Лизуту и собираю ее в садик.

— Мама, ты сыграешь? — уже одетая, спрашивает Лизута.

— Вечером. А то опоздаем на работу.

— Хорошо, — говорит Лизута.

…Сегодня диктант по русскому языку. Я почему-то нервничаю и спешу. Ученики не успевают, переспрашивают друг у друга, поглядывают на меня с недоумением. Андрей, сидящий за партой один, все время оглядывается. Я заставляю его встать и будто забываю разрешить ему сесть за парту. Он стоит недовольный, но класс как-то вдруг успокаивается. Остальные уроки проходят интересно и активно, я увлекаюсь, и ничто уже не мешает мне. Андрея нужно было оставить после уроков. Но я знаю, что дома меня ждет пианино. Он, благодарно взглянув на меня, убегает первый. Сегодня мать не будет его наказывать.

Софья Владиславовна как-то говорила, что у меня «хорош, очень хорош Брамс». Я начинаю с Брамса. Венгерский танец номер пять! Какая музыка, а названа… номер пять.

Когда я сажусь за пианино, у соседей за стеной стучат топоры, визжит пила. Я знаю — там ремонтируют пол. Оборвав стремительный танец, я удивляюсь чуткой тишине. Не слышно ни топоров, ни пил, даже копер под окном замер. Звуки, кажется, околдовывают не только меня, но и все вокруг. Я снова играю. Не сразу слышу звонок. Он каким-то образом вплетается в музыку, и лишь когда делается более настойчивым и резким, я наконец различаю его.

— Андрей, — не без удивления говорю, увидев в дверях своего ученика. — Проходи.

— Меня послали…

— Ну проходи, объяснишь. — Я думаю, он пришел извиниться, но ошибаюсь. Войдя в комнату, мальчик говорит:

— Меня послали… Просит десятый класс. Их учитель музыки заболел. Играть некому. А они готовятся к спортивному празднику. В Лужниках. Знаете?

— Знаю. Присядь. Хочешь, я тебе сыграю?

Андрей кивает большой стриженой головой и с недоверием глядит на меня серыми круглыми глазами. Я играю несколько этюдов Гедике (когда-то я начинала с них учебу у Софьи Владиславовны). И вдруг, как вчера, стремительный Шуберт завладевает мной, мне кажется, что из-под моих пальцев струится-бежит вода, и жернова вертятся и пляшут, и руки мои спешат, спешат за звуками, которые рождаются во мне самой…

Я оглядываюсь. Андрей стоит позади меня с прижатыми к груди руками. Никогда не видела я такого волнения на его лице: будто он куда-то торопился, ему преградили дорогу, и он боится, что не поспеет ко времени.

— Что с тобой?

— Ничего…

— Тебе нравится музыка?