Полонянин

– Зато, – подала голос София, – у них холодь, как у нас, не получается.

– Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, – сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.

– Пробуй, – сказал Иоанн подгудошнику. – Тебе первому есть.

Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…

– Ну? – нетерпеливо спросил я.

– Вкуснотища! – прожевав, сказал подгудошник.

– Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, – посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.

– И так хорошо, – расплылся в улыбке подгудошник.

– Значит, стоило сюда добираться? – Илия пихнул в бок Баяна.

– Стоило, – кивнул тот и посмотрел на хозяйку: – А еще можно?

– А как же, – ответила та. – А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.

Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.

– Слава Тебе, Господи, – расплылся в улыбке Иоанн. – Угодили гостям с угощением. – И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.

– Знатную трапезу Господь нам ныне послал, – сказал хозяин и рыгнул довольно.

– Добрын, – Илия облизал ложку и положил ее на столетию, – ты мне вот что скажи…

Но что хотел спросить у меня Иоаннов первенец, я так и не узнал. Скрипнула дверь в горницу, на пороге человек появился. Худой, как жердь. Высокий под потолок. Совсем молодой. Чуть постарше Баяна.

– Господь с вами, – неожиданно раскатистым басом сказал вошедший.

– И с тобой пусть Господь пребывает вовеки, – ответил ему Иоанн.

– Опоздал ты, Никифор, чуток, – сказал Илия. – Мы только поснедали.

– Спаси Христос, – громушком весенним пророкотал Никифор. – Я не голоден.

Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.

– А чего же тебе, отрок, надобно? – Иоанн взглянул на жердяя.

– Григорий меня к вам послал, – перекрестился Никифор. – Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?

– Вернулся учитель? – Параскева со стола посуду собирать стала.

– Вернулся, – кивнул отрок. – У себя он пришлых ждет.

– Ну, – сказал я, вставая из-за стола. – Благодар вам за угощение.

– У нас, – подала голос София, – говорят: спаси Христос…

Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.

– Спасибо. – Баян встал вслед за мной.

– На здоровье, – улыбнулась Параскева.

– Пойдем? – подошел я к басовитому.

– Пойдем, – кивнул Никифор. – Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.

– Ну и как тебе ухо хлебное? – шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.

– Хорошо, – ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. – Сытно.

– А хозяева как?

– Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?

– Знахарство – грех, а все болячки по воле Божьей.

– Вот-вот, – кивнул Баян. – И как они еще не перемерли тут?

Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.

– Вот и пришли мы, – бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.

Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.

– Сюда проходите, – указал нам христианин на дверь.

Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.

– А ты как же? – спросил Баян жердяя.

– А я здесь подожду, – пророкотал Никифор.

– Понятно, – кивнул подгудошник. – В дверку не пролазишь.

И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.

Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.

Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.