Полонянин

За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.

– Здраве буде, добрый человек, – сказал Баян.

Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.

– И вам здоровья, – приветливо улыбнулся он нам. – Проходите, – широким жестом пригласил нас в землянку. – Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.

– Спаси Христос, – усмехнулся Баян.

Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.

– Ты же во Христа не веруешь, – покачал головой Григорий.

– А ты почем знаешь? – спросил подгудошник.

– Знаю, – просто сказал хозяин.

– Не обижайся на Баяна, – сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. – Он балагур тот еще.

– Я и не обижаюсь, – пожал плечами христианин. – Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.

– Она, – кивнул я. – Хорошая девчушка. Смышленая.

– А вы, я слышал, издалека к нам пришли? – Григорий внимательно на нас посмотрел.

– Издалека, – Баян поерзал на лежаке.

– Из Киева, – подтвердил я. – Меня Добрыном зовут.

– А меня Баяном, – сказал подгудошник.

– Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… – начал Григорий.

– Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?

– Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?

– Хорошо, – усмехнулся Баян. – Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…

– Но мы на людей твоих не в обиде, – перебил я подгудошника.

– То люди не мои, – сказал Григорий. – То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.

– Далеко же вы забрались, – Баян снова поерзал. Помолчали мы.

– А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? – наконец спросил Григорий.

Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:

– Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.

– С чего это вдруг? – уставился на меня подгудошник.

– А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.

– Так ведь…

– Ступай, – сказал я настойчиво.

Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…

Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.

Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.

К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.

Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:

– Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…

Андрей на кресте…

Дулеб усмехается…

«Христосик».

Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… – голос Пустынника не дрожит.

Нет в нем страха. И отчаянья нет.

Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.

– А-а-ах! – врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на меня взглянул, сказать что-то хотел. Не дал я ему. Кулаком его слова в зубы вдавил. Только грызло у него клацнуло.

Треснула кожа на костяшках, болью в руке вспыхнула. Моя кровь с его, из разбитых губ, кровью смешалась. Что же это выходит? Кровные братья мы теперь? Негоже так брату поступать. Учить за такое надобно. Вот я и учу.