Полонянин

Григорий послуха с колен поднял, в сторонку отвел, пошептал ему что-то на ухо. Смотрю: успокаиваться парень начал. А потом и вовсе на лежаке калачиком свернулся. Сон его сморил. Так-то лучше будет.

– Лихо у тебя получилось, – шепнул я.

– Верит он мне больше, чем себе, – так же тихо ответил Григорий. – Ростом под потолок вымахал, а сам, как дитятя малая. Хоть в козу-дерезу с ним играй. А ты чего кулак сосешь?

– Да, – отмахнулся я, – больно зубы у подгудошника крепкие.

– Подгудошника? – грустно усмехнулся христианин.

И посмотрел мне прямо в глаза.

– Ты догадался?

– А чего тут догадываться? – пожал он плечами. – Господь им судья. А что же ты калике не дал свое дело довершить?

– Потому что живой ты мне нужен, – прямо ответил я. – Через тебя мне воля обещана.

– А я сперва подумал, что вы вместе пришли.

– Пришли вместе, – согласился я. – Только каждый за своим.

До самого утра мы потом с Григорием разговоры вели. Вполголоса, чтоб Никифора не разбудить. А тот разоспался. Разморило его после пережитого. Ноги свои длинные с лежака свесил. Руки под голову подложил и постанывал во сне тихонечко. Видать, волкулак ему снился.

Рассказал я христианину о том, как Андрей смерть принял. Как просил меня рыбак за Ольгой приглядеть. И про то, что открыл он мне перед кончиной своей страшной, где Григория искать. И конечно, о том, зачем я приехал в Муромскую землю.

Выслушал меня христианин. Потом сказал:

– Андрея жалко. Царствие ему Небесное за муки ради Господа нашего после Страшного Суда будет. А пока пусть земля ему пухом покажется. То, что княгиня Киевская к Христу повернулась и жаждет к вере христианской приобщиться, это весть добрая, – помолчал немного, а потом сказал: – Только не поеду я с тобой, Добрый. Какой из меня наставник? Не гожусь я Ольге в учителя. Слаб. Ей бы кого поправедней меня найти.

И потом, – кивнул он на чурбаки липовые, – у меня для церкви Распятие не получается. Бьюсь я над ним уж который год, а вырезать Спасителя на кресте не выходит. Не дается мне резьба. Корявым Иисус у меня получается, прости, Господи. А ты говоришь…

Всю весну и цельное лето уговаривал я Григория со мной на Русь отправиться. Не хотел он общину покидать. Отнекивался:

– Как же я людей оставлю? Они же мне доверились, а я брошу их.

И так я вокруг него, и эдак, а он уперся, как баран в ворота новые, и ни в какую. То церковь не достроена, то жито не убрано, то Параскева занедужила… искал Пустынник все новые и новые причины, чтобы со мной в Киев не идти.

Помог я общинникам церковь поднять, жито вместе с ними убирал, Иоаннову жену от лихоманки вылечил. Даже, на радость общине, Иисуса на кресте вырезал…

– Ну, так, что? – не стерпел я как-то по осени. – Поедешь со мной, или тебя силком тащить?

– И чего ты так стараешься снова в полон свой вернуться? – спросил он. – Оставайся с нами. Разве же здесь не воля тебе?

– Воля, – кивнул я. – Только на чужбине да без любимой и свобода не в радость. А я, знаешь, так по жене соскучился. Так соскучился, что душа изрыдалась вся. Слезами горькими денно и нощно обливается. Я уж сколько лет в себе изо всех сил тоску давлю. Сколько же можно в кулаке сердце свое сжимать? Оно же не камень, может и не вынести.

– Больно тебе? – просто спросил он.

– Больно, – признался я.

Помолчал Григорий немного, а потом сказал:

– Как дорога морозом схватится, так и поедем.

– А меня с собой возьмете? – пробасил Никифор.

– Куда же я без тебя? – улыбнулся Пустынник.

Глава восьмая ВОЛЯ

28 ноября 952 г.

– Ой, да. Ой, да за горо-о-ой… – на весь заиндевевший бор горлопанил Никифор. – За горой высоко-о-ой…

Пар валил из луженой глотки жердяя. От его густого баса мурашки бежали по телу, но где-то в груди становилось теплее, и казалось, что не так уж и холодно в замороженном лесу. Я даже тулупчик на груди распахнул.

– И откуда ты такой голосяко себе приобрел? – спросил я послуха.

Никифор прервал песню и на меня взглянул. Гордо.

– Таким уж Господь меня уродил, – ответил.

– Выходит, ты самим Господом рожден? – строго спросил ученика Григорий.

И вся гордость жердяя улетучилась вмиг. Он подвигал своим большим кадыком, словно пытаясь что-то сказать, но не нашелся и скромно опустил глаза долу.

– Чего молчишь-то? – наседал на него христианин. – Или Иисус тебя разом не только разума, но и языка лишил?

Совсем растерялся послух, сдвинул треух на глаза и затылок косматый почесал.

– Я в батюшку своего пошел, – пробурчал он. – Ты же сам говорил, что все мы…

– Отцом Небесным созданы… – подсказал ему Григорий.

– По образу и подобию Его, – жердяй, словно дитятя, обрадовался, вспомнив наконец наставления учителя.

– Это что же выходит? – я придержал Буланого. – Все люди на самом-то деле Боги?

– Как это? – Никифор поправил треух и изумленно на меня уставился.

– А так, – сказал я. – Если что-то создать по образу и подобию… скажем… коня, – я похлопал Буланого по шее и уселся в седле поудобней, – получится конь. Так?

– Так, – кивнул жердяй.

– Вот и выходит, что созданный по образу и подобию Бога сам получается Богом.