Полонянин

– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…

Вышел он вперед, руки вверх поднял.

– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.

Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.

– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.

– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.

– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.

– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.

– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.

– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.

– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.

– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.

– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.

– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.

– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.

Григория я увидел только вечером.

Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку [90] с крутой холодью, [91] вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.

Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:

– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.

Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.

Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.

Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…

А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.

– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?

– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.

– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.

– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?

– Конечно, – кивнул Баян.

– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!

– Сейчас я, – ответила та.

Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.

Поставила баба горшок на стол, рогач к загнетке [92] приложила. Руки о ширинку вытерла, достала из-под загнетки большой деревянный черпак и миску.

– Пельмень, так по-муромски называется, а по-нашему – ухо хлебное, – пояснил Илия. – Мамка вон, сколько ни старается, а так, как в граде Муроме, у нее не выходит.