Половецкие войны

– Извини, княже, но не надобно мне гривен твоих. Не за гривны пою.

Владимир было нахмурил брови, но тотчас же улыбнулся, понимающе кивнул гусляру и сказал так:

– Что ж, может, прав ты, Ходына. Иди же по земле Русской да услаждай слух людской пеньем своим. Об одном прошу: обереги себя от стрелы половецкой, от хомута боярского. Вольный ты – вольным и будь.

– Да я что, княже, – усмехнулся Ходына. – Сгину, так иные певцы за меня допоют. Ведь не я же – народ русский, в поле диком лютую орду пересиливший, пел сегодня на пиру. Он, мудрый, слова и звуки сии сочинил. А я что? Песчинка.

Князь задумался и ничего не ответил.

Да и о чём было говорить ему с этим человеком? Князю казались наивными и даже немного смешными слова Ходыны о народе. Что следует понимать под народом? Или народ – это та толпа жалких безумцев, некогда осаждавшая его черниговский терем? Есть людины[299], бояре, князья, иереи, купцы, ремественники, закупы[300], холопы – у каждого из них своя жизнь, свой путь, свои заботы, своё место. А народ – это одни общие слова, это нечто расплывчатое, о народе говорят лихоимцы и разбойники, подобные Милонегу, прикрывая им как щитом свою подлость и корыстолюбие.

Выходит, народ – толпа, низменная, алчущая крови, способная лишь к разрушению, влекомая животной тупой страстью?! Или… Может, он, Владимир, заблуждается, а прав песнетворец, которому книжную премудрость заменяют разговоры, встречи, сама жизнь, преломлённая в чудных напевах?!

Или Ходына разумеет под народом всю эту огромную массу людей, таких разных и в то же время объединённых одной молвью и связанных некоей незримой нитью – судьбой; иначе говоря, то, что называют летописцы Русской землёй?

Если так, то зачем тогда ему, Мономаху, всерьёз рассуждать над словами певца? Нечего хмурить чело, опутываясь, как липкой паучьей сетью, высокоумными мыслями!

Владимир распрощался с Ходыной и, качая головой и сомневаясь, долго смотрел в узкое стрельчатое окно.

Глава 64. «А радости нету»

На плечи воеводы Дмитра наваливалась усталость. Он давно снял с себя опостылевшую бронь с вмятинами и зазубринами от сабельных ударов, бросил в обоз покорёженный шелом и бутурлыки. Годы давали о себе знать – ломило в спине, в голове стоял тяжёлый как похмелье туман, ныли старые раны. В конце концов Дмитр сошёл с коня и, повалившись в возок на колючую солому, погрузился в глубокий сон.

Разбудили его громкие голоса челядинцев.

– Двор твой, боярин, – бросил на ходу рослый холоп с багровым рубцом через чело.

Протирая глаза, Дмитр соскочил наземь.

Навстречу ему бежал, размахивая игрушечным деревянным мечом, маленький Ивор. Посконная белая рубашонка ребёнка развевалась на ветру, длинные взъерошенные кудри спутались в космы и торчали в стороны, как воронье гнездо.

Воевода подхватил сына на руки, обнял его и расцеловал. Ивор зашёлся от смеха, болтая в воздухе ногами.

На крутое крыльцо вышла нарумяненная принаряженная Ольга. Высокая кика с жемчугами покрывала её голову, голубой саян украшали золотистые пуговицы, на шее поблескивали ожерелья, в ушах переливались серьги со смарагдами. Молодостью и свежестью дышало её красивое лицо.

– Господи! Живой, Талец! Кажен день молила о перемоге нашей! – восклицала Ольга.

Голова её склонилась к плечу воеводы.

После, помывшись в бане, откушав и устало расположившись на мягкой лавке, Дмитр коротко поведал о битве.

– Перемогли, одолели мы силу поганых, Ольгушка, сломали им хребет. Зла и люта была сеча. Двадцать ханов полегло под мечами. Бельдюза в плен притащили. Убить его повелел князь Владимир.

– И праведно повелел! Чего на его любоваться! – поморщившись, отозвалась Ольга.

Вспомнилось ей тяжкое время полона, кровь, плети, насилие, грязные грубые лица и подумалось с некоей мстительной радостью: так вам, поганые, есть Бог на свете, получили вы за наши слёзы!

– Арсланапа мне попался. Убил я, Ольгушка, лютого сего зверя, – глухо промолвил воевода.

– Вправду?! – Брови Ольги изумлённо изогнулись.

– Да, милая. Вот покончил с им, а радости никоей нету. Стоял над телом, глядел – будто вся жизнь пред очами мигом промчала. И уразумел тогда: прошлого-то не воротишь. Стар стал я, стар, лада. В един час словно состарился тамо. И всё едино было: жив ли Арсланапа аль корчится с горлом искровавленным. Суетен мир наш, Ольгушка.

– Яко монах заговорил, – с насмешкой заметила жена.

– Монах – не монах, но стихли, угасли страсти былые. Тако вот и бывает: пережил тяжкое, пришло облегченье, а будто чего-то лишился ты в жизни.

– Верно, тако и есь. – Ольга вздохнула. – А я вот сожидала тя, смертным воем исходила, наволока на подушке солёная от слёз стала. Одного желала: живу б ты воротился. О поганых же и не мыслила вовсе, на что они мне?! Ну, убил Арсланапу – лепо, а не убил бы – так и не нать. Всё едино.

Они сидели обнявшись, с нежностью смотря друг на друга. Только сейчас Дмитр заметил тёмные круги под Ольгиными глазами и седые волосинки в её переброшенных через плечи тонких косичках.

– Отче, а скоко ты поганых засёк? – В дверь юркнул радостный Ивор. – Я тож сечь их стану!