Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

Забытый костер притухал.

Близко рвала траву лошадь…

— Что думаешь, Иван? — очень тихо спросил Игорь.

— Либо коней поворачивать, либо сейчас же идти вперед, не теряя часу.

— Только вперед! — резко, словно заранее отметая всякие возражения, кинул князю Ноздреча. — Ночами идти, и днем, пока овод не бьет коней. Отдыхать в самую жару. Быстро идти — не дать Кончаку скликать к себе дальние орды!..

Князь молчал, забрав усы в кулак.

— Ольстин Олексич! — вдруг круто повернулся он к воеводе ковуев. — Ёсех людей, каким недостает у тебя места на телегах, отдай князю Владимиру. А ты, — скользнул он холодным взглядом по осунувшемуся лицу сына, — сейчас же посади их на коней позади своих воинов…

— Кони притомились, отец… — тихо начал было Владимир.

Но Игорь уже приказывал Рыльскому:

— Беги, сыновче, поднимай полк! Пойдешь головным. Конюший будет с тобой — покажет путь. За тобой пойдет Владимир, потом черниговцы. Я выступлю последним. За Ворсклой всем быть до того, как выйдет месяц…

У леса загалдело вспугнутое кем-то воронье.

Митуса посмотрел в темноту, потом на небо. Оно казалось белым от крупных частых звезд.

— За землю Русскую, братья! — громко сказал Игорь. — К победе, славе!..

…Полночь.

Ущербный, меркнущий месяц висит над самыми травами. Великая тишина степи словно лежит на плечах людей, идет с ними от Ворсклы, оставшейся далеко позади. Плещутся только травы, бьются о конские ноги, множество ног…

— О, травы, прямо за грудь хватают! — вдруг покатился по звездной тишине басовитый возглас впереди.

— А роса, как вода!..

Митуса вскинул голову, взял брошенный в дреме повод.

Он ехал с головным полком, обидевшись на князя. Перед ним вместе со сторожами Беглюка двигалось все копье Романа из-под Рыльска. На тугих крупах коней, на шишаках, на медных пластинах щитов поэт видел скользящие красноватые блики притухающего лунного света. Вокруг зазвучали, точно разбуженные зычным возгласом, знакомые голоса.

— Что оглядываешься, Роман? — говорил спокойным басом Петрила-бронник. — Забыл что-нибудь за Ворсклой?

— Щемит душа, — сказал Роман. — Далече Русская земля осталась!

— Да, за шеломенем уже! — вздохнул кто-то длинно.

А кто-то сказал с тоской:

— Что ждет нас впереди?..

— Бог не выдаст, свинья не съест! — строго отозвался Беглюк откуда-то из-за спины поэта.

— Да и нет ее у половца, свиньи, — опять заговорил со смешком в голосе бронник, — коровы есть, быки водятся, верблюды, кони, само собой, а свиньи — нет. Не видит в ней половец проку.

— Непригодна, стало быть, подобная животина при бегучей жизни, — решил Роман.

— Чу!..

В плеске трав различался далекий несытый вой зверя.

— Волк воет.

— Да… А вон другой отвылся.

— То половецкие сторожа перекликаются. Следят за нами, — сказал Петрила.

Митуса отвернул коня, стал в сторонке.

Черный лес копий качался на белом небе.

Кричали телеги вдалеке, как распуганные лебеди…

Печаль, тревога за русских людей, за родную землю и вместе — сыновья гордость ими охватывала поэта. Он жадно смотрел и слушал, не ведая, что чувства эти в его груди — первые, смутные звуки той, не рожденной пока им песни, что века будут жить «Словом о полку Игореве», Игоря Святославича, который,

…исполнившись ратного духа,
навел свои храбрые полки
на землю Половецкую
за землю Русскую.

…Впереди половецкой саблей воткнулся в травы красный месяц.

Недоброе небо Рассказ

1

Удар в колокол на кремлевской молельне колыхнул нежданно грузную тишину июльской полуночи. Над Москвой, перекатываясь тяжело через узорные кровли спящих теремов, поплыл властный рокот меди.

В домовой молельне московского воеводы Челяднина-Федорова трое бояр, сидевших у стола под божницей, невольно вздрогнули, потом украдкой оглядели друг друга. Князь Старицкий Владимир Андреевич поднялся с лавки, повернулся к иконам и перекрестился, зло тыча перстами в морщинистый лоб, в живот и в плоские плечи, и опять сел, вздохнув угнетенно. А Дмитрий Овчина, хлопнув кулаком по столу, скрипнул зубами и сказал:

— Почал уже!..

Одноглазое рыжебородое лицо его перекосилось от ненависти.

Только воевода остался спокоен. Тучный, с красным потным лицом, он сидел, привалясь широкой спиной к стене, и сверкал на бояр цепкими глазками из-под вислых бровей. Любовно огладив и зажимая в кулак широкую, как просяной веник, бороду, сказал Старицкому:

— Сверх потребного радеешь, князь, — и засмеялся с ехидным прихлебыванием, щуря левый глаз.

Потом, обрывая смех, наставительно и строго сказал Овчине:

— А ты не лютуй впусте. При людях — наипаче! У царя за каждым боярином глаз. Сказал не то, глянул не так — ив приказ, а то — на Ивановскую!..

Овчина разъярился.

— Перестань бубнить одно и то же! — закричал он хрипло, выскакивая из-за стола и уставясь на воеводу налитым кровью глазом. — Доколе еще по углам шептать?! Глядел в список?.. Сколько Иван перегубил бояр! Пождешь еще — с кем останешься супротив него?!