Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

— Нишкни, непутевая голова! — зашипел Челяднин- Федоров, испуганно выкатывая глаза. — Не моги учить старших! — запальчиво взмахнул он кулаком и, недоглядев, ударил по Евангелию, раскрытому на столе. Испугался и забормотал, торопливо перекрестившись:

— Господи, прости невольный грех!

Затем, отодвигая стол огромным, будто квашня, животом, поднялся и повторил сердито:

— Не моги… Не моги, боярин, учить старших… — и поспешил к двери, что вела в другие горницы. Рывком открыл ее.

В обширной трапезной никого не было. На столе потрескивал сальный ночник, чуть колебля красный язычок дымного пламени.

Воевода вернулся к боярам.

— Не лютуй, — уже мягче сказал он Овчине. — Одному ли тебе стал Иван костью поперек горла?..

Он вздохнул, беря в руки Евангелие. Закрыл его, щелкнув золотой застежкой, поцеловал распятие на переплете и, положив книгу на божницу, заговорил:

— Все боярство встает против Ивана! Искоренит единодержавство на Руси и вернет обычаи прежние. И тогда дума боярская без худородных людишек и книжников станет порядок в государстве рядить. Царя на Москве наречет нестроптивого, боярству и иноземным владыкам приятного. Святые церкви не будем сквернить греховными книжицами печатными, а земли приморские, ради каких Иван войны ведет, потребные токмо гордыне его сатанинской, оставим! Рассядемся володеть городами и волостями и будем жить по праву своему и по нраву своему. И будет на Руси покой, а боярству — великое почитание!..

— Ждать опостылело, — примирительно и тоскливо сказал Овчина.

— Не велик уже срок. Смолвимся с королем польским о помощи ратной…

В соседнем дворе глухо залаяли псы, затем послышался скрип тяжелых ворот. Протопали кони. Донесся невнятный гомон нескольких голосов.

Вновь проскрипели ворота, звякнул крюк, и стало тихо.

— Репнин-Оболенский отправился, — пояснил воевода и начал торопливо застегивать ворот рубахи, богато расшитый серебром. — И нам пора на моление, бояры!

— Такими холуями, как Репнин, и держится Иван, — негромко сказал Старицкий, брезгливо кривя губы под густыми черными усами.

Выбираясь из-за стола, он вдруг неласково спросил у воеводы, возвращаясь к давно оставленному разговору:

— Список-то как, вернешь мне, воевода?

Челяднин-Федоров, бросив возиться с воротником, метнул в лицо Старицкого подозрительный взгляд:

— И к чему он так тебе, князь?

— Отдай, воевода, — потребовал и Овчина, и его глаз опять засверкал враждебно и беспокойно. — У Владимира Андреева его хранить надежнее: родня царю все же…

Воевода не ответил и быстро пошел к дверям, на пороге задержался и, не оборачиваясь, сказал властно:

— Поспешайте, бояры. На моленье потребно ко времени быть…

2

Только перед алтарем горела лампада. Туманный круг света стоял в теплом мраке молельни, тускло освещая строгий лик Спасителя. Когда царь вставал с колен, круг света расплывался книзу и на черный бархат царской скуфьи натекало желтое пятно…

Задумавшись, Старицкий давно перестал вслушиваться в монотонное чтение царя, и только когда Иван умолкал и под его пальцами с хрустом переворачивался лист молитвенника, князь пробуждался от дум, с осторожным вздохом, наклонясь, смахивал пот с лохматых бровей и морщин на лбу, крестился и искоса, незаметно, оглядывал молящихся.

Справа от Старицкого, рядом, лоснилось круглое лицо Челяднина-Федорова, разморенного и сонного, а напротив, у стены, князь с неудовольствием видел высокую фигуру Афанасия Вяземского — царского любимца, занявшего место не по чину впереди родовитейших бояр, разместившихся двумя тесными рядами вдоль стен молельни. Перед каждым из них стоял на полу фонарь и лежали деревянные тарелка и ложка.

К концу долгого моления бояре притомились от чадной тесноты и земных поклонов. Все с затаенным нетерпением ждали конца. А Грозный читал все реже, торжественнее, и казалось, что под каменными сводами темной молельни не умолкнет никогда дремотный гул его усердных молитв.

Но вот царь поднялся, опираясь на посох, и прошел к аналою.

Все облегченно вздохнули.

Раскрыв Евангелие, Иван задумчиво опустил голову. Кто-то в заднем ряду с шумом опрокинул фонарь. Никто не оглянулся: все лица были настороженно обращены к Грозному.

Царь поднял голову.

Вяземский, быстро перейдя молельню, поставил свой фонарь на край аналоя и встал в тени, слева от Грозного, лицом к боярам. Он видел костлявую, с черными тенями вздувшихся жил руку царя на освещенной странице Евангелия, позолоченный огоньком клок русой бороды и колючий блик света на кончике ястребиного носа. Томимый догадками, он, как и прочие бояре, с вол-нением ждал проповеди, надеясь по тону ее угадать замысел царя.

— Бояры! — тихо сказал Грозный и глубоко вздохнул. — Все мы — братья. По языку нашему, по обычаям. Одним крестом крещены. В одного бога веруем. Все вскормлены одной матерью — Русской землею обильной… И надо быть бы промеж нас верности светлой, сыновней и согласию нерушимому, как бывает в семье доброй, где у отца ум ясный и рука твердая…