Половина солнца

Ну конечно больно. Мы же, грубо говоря, убиваем его. Вводим яд. Но иначе нельзя – кто знает, как подействует обезболивающий препарат в сочетании с новым, не испробованным веществом?

Олеан тяжело задышал. Лекарство теперь было в его крови и текло по венам, распространяясь по всему телу. Он издал рычащий звук, потом замолк, и я отпустил его, пока брат обрабатывал место укола, прижимая его ваткой со спиртом.

– Тише, тише. Коул, может, всё-таки стоило вколоть сразу же обезболивающее?

– Ты что, совсем идиот? Мы ведь добавили его в формулу твоего препарата. То, что у нас сейчас есть – лучший вариант.

Введение обезболивающего заранее могло плохо повлиять на действие яда, а потому легче было сначала всё рассчитать и соотнести дозу с общим количеством вводимого лекарства. Впрочем, может быть, я просто ошибся… В очередной раз.

Думать не было времени. Мы говорили быстро, без лишних сантиментов. Олеан молчал. Я наклонился, чтобы проверить его пульс, однако в этом не было надобности. Больной начал резко дёргаться, как от эпилептического припадка, но не успел Соарэлле что-то предпринять, как это тут же прекратилось. Пустые глаза мертвеца смотрели в потолок. У меня перехватило дыхание.

– Он… он…

Брат в ужасе смотрел на происходящее, будто бы видел такое не в первый раз и заново переживает какой-то страшный момент. Но я знал, я чувствовал, что это ещё не всё. Я не раз видел смерть Олеана, и сейчас…

– Так быстро? Почему подействовало так быстро? – Соарэлле схватился за волосы в своих докторских перчатках, потерянно глядя на тело.

– То, что я добавил в яд, видимо, ускоряет процесс распространения и размножения клеток. Ты и сам это осознаёшь. Ты просто в шоке.

– Да. Я в шоке.

Оставалось ждать. Возможно, попробовать помочь Олеану вернуться – порыться в информации у него в сознании, отыскать выход из состояния, в котором он находился. Ведь он пережил уже столько смертей, столько…

Мы с братом ждали около часа.

Он ходил по лаборатории, нервно поддёргивая рукав халата, я же ничуть не менее нервно писал что-то на листе бумаги.

Надо было себя занять, но думать не получалось. Потому я выводил какой-то бред:

«Пересчитывая в минутах последних мгновений жизни остатки собственных воспоминаний, он смеялся и бился лбом о стекло, пытаясь осознать тленность бытия и собственный смысл жизни, раздумывая над тем, может ли выйти из пробирок для оживления погибающей души необходимое лекарство, переосмысленное или же переделанное неопытным хирургом под названием сознание. Сколько бы ни было в наших смертях жизни и в наших жизнях смертей, всё в итоге приходит к одному финалу – смертельная жизнь и жизненная смерть. Смерть. Смерть. Смертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмерть».

Я зачеркнул последние несколько слов «смерть» и заметил на себе внимательный взгляд старшего брата.

Впрочем, братом мне считать его уже не хотелось. Просто Соарэлле. Какой-то там начинающий врач.

Он имел опыт в психиатрии, а потому мне совсем не хотелось, чтобы тот видел мои терзания. Я скомкал лист и быстро засунул его к себе в задний карман джинсов.

Писал я это, стоя над раковиной, которая была в операционной. Теперь, отойдя от неё, я отвернулся от брата и снова подошёл к Олеану. В который раз проверил пульс.

Он был настолько бледен, что его светлые волосы сливались с оттенком кожи. Он был настолько холоден, что любой металлический операционный стол в этой лаборатории показался бы более тёплым. И, наконец, он был настолько неподвижен, что даже птица-падальщик облетела бы это тело стороной, перепутав его с мраморной статуей.

Холод трупа Олеана будто бы передался мне, разливаясь по венам и сдавливая механическое сердце, словно яд. Я опустил голову, отворачиваясь. Сначала от Соарэлле, теперь – от этого мертвеца.

Брат, мать, ты.

Вы все мертвы.

А я? У меня остались ещё поводы сохранять своё сердце в рабочем состоянии, остались ли поводы сохранять свой пульс стабильным, поводы просто-напросто делать вдохи и выдохи?

У меня на секунду не осталось даже мыслей.

Я никого не могу спасти. Я никого не спас. И не спасу.

Соарэлле сел на пол и, облокотившись спиной о стену, не торопясь, будто в раздумьях, уперся в неё затылком.

– Настолько долго не пребывает мёртвым никто из вас, да? Из вас, бессмертных.

Я опустил глаза в пол, из-за подступающих слёз не видя даже какого цвета он был – светло-серый, или просто белый, или ещё какой.

И кивнул.