Половина желтого солнца

У Харрисона разочарованно вытянулось лицо, но Ричард, против обыкновения, не улыбнулся про себя. Садясь в поезд, он пытался представить, как проводит выходные Харрисон. Готовит себе микроскопические, но изысканные обеды? Зря он сорвал на бедняге злость, Харрисон не виноват, что Океома заподозрил его, Ричарда, в высокомерии. Ему врезался в память взгляд Океомы, презрительно-недоверчивый. Ричард читал о непреодолимой пропасти между Африкой и Европой – неужели правда? Океома был несправедлив. Ричард не из тех англичан, кто не считает африканцев равными себе. Он искренне удивлялся мастерству творцов бронзового сосуда, но точно так же он удивлялся бы подобному открытию, будь оно сделано в Англии или где угодно.

Вокруг толпились уличные торговцы: «Арахис!», «Апельсины!», «Бананы!».

Ричард подозвал молодую женщину с вареным арахисом, хоть и не чувствовал голода. Та протянула поднос, Ричард взял орех и, раздавив скорлупу, попробовал, а потом попросил два стакана. Женщину удивило, что он пробует, прежде чем покупать, – совсем как местные. Океома тоже удивился бы, хмуро подумал Ричард. И до самого Порт-Харкорта жевал орехи – мягкие, ярко-розовые, сморщенные, разглядывая каждый и стараясь не вспоминать о смятых страницах у себя в кабинете.

– Маду ждет нас завтра к ужину, – сказала Кайнене, когда везла его с вокзала в длинном американском автомобиле. – Его жена только что вернулась из-за границы.

– Вот как, – отозвался Ричард и почти всю дорогу молчал, глядя на уличных торговцев, как те кричали, махали руками, бегали за машинами, собирая деньги.

Наутро его разбудил стук дождя в оконное стекло. Кайнене лежала рядом, полуприкрыв глаза, – так бывало, когда она крепко спала. Полюбовавшись ее темно-шоколадной кожей, лоснившейся от масла, Ричард склонился над ней. Он не поцеловал ее, не коснулся ее лица, а лишь наклонился близко-близко, уловив ее влажное, чуть кисловатое дыхание. Затем встал и подошел к окну. Дожди здесь, в Порт-Харкорте, шли косые, барабанили не по крышам, а по стенам и стеклам, – может быть, оттого, что море рядом, а воздух так насыщен водой, что она не удерживалась в тучах, а сразу проливалась на землю. Дождь на миг усилился, застучал громче, будто кто-то горстями швырял камешки в окно. Ричард потянулся. Внезапно дождь прекратился, запотели окна. Кайнене заворочалась, забормотала во сне.

– Кайнене? – шепотом окликнул Ричард.

Глаза ее оставались полуприкрыты, дышала она все так же мерно.

– Схожу прогуляюсь, – сказал Ричард, хоть и был уверен, что Кайнене не слышит.

Икеджиде в саду собирал апельсины; его форменная куртка задиралась, когда он сбивал их палкой.

– Доброе утро, сэр, – поздоровался Икеджиде.

– Kedu? – спросил Ричард. Он не стеснялся говорить на игбо со слугами Кайнене, настолько бесстрастными, что можно было не следить за оттенками речи.

– Хорошо, сэр.

– Jisie ike[54].

– Спасибо, сэр.

Ричард ушел вглубь сада, где сквозь гущу ветвей белели гребни волн. Сел на траву. Вот уж некстати майор Маду позвал их на ужин: Ричарду было совсем неинтересно знакомиться с женой этого типа. Он встал с земли, вернулся к дому, полюбовался лиловой буген-виллеей, увивавшей стены. Прошелся немного вдоль грязной заброшенной дороги и повернул назад. Кайнене, лежа в постели, читала газету. Ричард забрался к ней под одеяло. Кайнене нежно провела ладонью по его волосам.

– Что с тобой? Ты со вчерашнего дня сам не свой.

Ричард пересказал ей разговор с Океомой и, не дождавшись ответа, добавил:

– Помню, в той статье, откуда я узнал об искусстве Игбо-Укву, оксфордский профессор писал: «Изысканность рококо, виртуозность, достойная Фаберже». Я запомнил слово в слово, так и написано. Я влюбился в одну эту фразу.

Кайнене свернула газету и положила на тумбочку у кровати.

– Не все ли тебе равно, что думает Океома?

– Я люблю и ценю ваше искусство. Это несправедливо – обвинять меня в чванстве.

– Ты тоже не прав. По-твоему, любовь не оставляет места другим чувствам? Любовь не мешает смотреть свысока.

Ричард отодвинулся.

– Я сам не знаю, что делаю. Не знаю даже, писатель я или нет.

– И не узнаешь, пока не начнешь писать, верно? – Кайнене встала с постели, ее худенькие плечи отливали металлом, как у статуэтки. – Вижу, тебе сегодня не до гостей. Позвоню Маду и скажу, что мы не придем.

После звонка Маду она вернулась, села на кровать, и Ричард, несмотря на разделившее их молчание, ощутил прилив благодарности за ее прямоту, которая не оставляла ему места для жалости к себе, для самооправданий.

– Однажды я плюнула в папин стакан с водой, – неожиданно сказала Кайнене. – Без всякой причины. Просто так. Мне было четырнадцать. Если бы он выпил, я была бы страшно рада, но Оланна, конечно, поскакала менять воду. – Кайнене вытянулась рядом с Ричардом. – Твоя очередь. Расскажи о своем самом гадком поступке.

Было приятно касаться ее гладкой прохладной кожи. Было приятно, что она так легко отменила вечер с майором Маду.

– Делать гадости у меня не хватало пороху, – сознался он.

– Ну тогда просто расскажи что-нибудь.